Шрифт:
— Все? — спросила бабушка Акулина.
— Все.
Долго молчала. Потом, словно желая твердо запомнить, произнесла:
— В камеру!
Взяла повестку и резко зашагала к сельсовету. Председателя отвела в угол и набросилась:
— Ты, идол, зачем мальчишку послал? Баба после родов, а вас догадало!.. Ведь испужается, молоко в голову бросится. У меня чтоб молчать!.. Когда надо, сама скажу.
… Дни шли. Прасковья поправлялась. Приезжала сестра, долго глядела на маленького Ваньку и, поморщившись, проворчала:
— Куда ты нищих-то разводишь?
Вечером, накануне суда, пришла бабушка Акулина попарить Прасковью. Волнуясь, начала издалека:
— Чего, небось не перестала об нем думать, а?
— Баушенька, четверо теперь…
— А легче будет, коль голову забьешь?.. Свет не без добрых людей.
— Кому я нужна?
— Дура, прости господи… Хлебом небось в совете помогут.
— Помогут они, баушенька, жди.
— А вот я схожу да клюшкой их огрею. Есть поколь хлеб-то?
— Сестра намедни привозила. Каши Гришке не из чего варить.
— Пшена я добьюсь. Ты только не тревожь себя.
— Какая ты, баушка, добрая. Все об людях заботишься.
— А кто же об нас заботиться будет?
— Правда что… Коль свой бросил, кому мы…
— И черт с ним!.. Туда ему и дорога.
— Я уж и сама теперь так. Пущай как хочет. Не издыхать через него…
У бабушки Акулины забилось сердце, затряслись руки.
«Сказать аль не сказать?»
— Вот и баю: пробьешься без него. Жила и будешь жить…
— Видно, не привыкать…
— То-то и баю… Ведь он еще чего, дьявол его раздери. Вишь, никак развод разводить с тобой выдумал…
— Какой развод? — уставилась Прасковья.
— Какой? — вздрогнула бабушка Акулина. — Что это ты глаза-то на меня вскинула, аль страшная я стала?.. Баю, не ходи к судье, черт с ним… Пущай разводится сам с собой. Где она тут… бумага-то?
Долго рылась в карманах, за пазухой. Вытащила повестку, уронила на пол. Нарочно долго хватала ее, а сама исподлобья смотрела на Прасковью. И заметила, что лицо у Прасковьи такое же, как во время родов.
Еле слышно бабушка Акулина заговорила:
— Вот… завтра… ты не пужайся, Христа-ради, в камеру… к судье…
Прасковья побледнела и, тихо вздрогнув, сползла на пол. Бабушка Акулина бросилась к ней.
— Тьфу, дьявольщина!.. Вот стара дура… Век прожила, а с этими делами возиться не умею… Ляпну, и все тут… Ну, вставай…
Подняла Прасковью, усадила на лавку.
— Чего ты испугалась? Вон и ребенок орет, аль не слышишь?..
— Ребенок, — прошептала Прасковья пересохшими губами, — сыно-ок…
И прорвалось… Качаясь взад и вперед, судорожно завопила:
— И зачем ты, сыно-очек, зароди-ился? Зачем на свет белый гла-азки показал?..
— Вот дура-то!.. В голос пошла… Да что тебя дерет? А и впрямь кричи… Эдак, може, и лучше. Только бы молоко в голову не бросилось…
— Нет у тебя отца ро-однова! И на кого он нас покинул!
— Ну, брось, — обняла ее бабушка Акулина. — Будет орать, шутоломна эдака… Дьявол с ним!.. Брось!
В сенях хлопнули дверью, звякнули щеколдой. Прасковья торопливо вытерла лицо. На пороге стоял Петька. Мрачно покосился на мать, испытующе на бабушку. Решительно направился к ним.
— Где повестка?
— Какая? — испугалась бабушка.
— Знаю… все я знаю! — со слезами в голосе выкрикнул Петька.
Мать снова заныла, запричитала, а Петька на нее сердито:
— Не хнычь!
Обернулся к бабушке, уставил на нее черные глаза.
— Дай-ка!
Прочитал, сунул в карман и черствым голосом приказал:
— Не велю тебе ходить, слышишь?.. Не отец он нам…
Не договорил, выбежал в сени. Долго смотрел в угол, где между старых колес, мяльницы, пестов под старым помелом валялись давно брошенные, растрепанные, с засохшими кусками земли лапти.
— Лапти! — вскрикнул Петька. — А ведь это его лапти. Пахал он в них, а потом скинул, бросил в угол… Не нужные стали.
Через неделю пришла вторая повестка. Петька получил ее в совете и положил в карман.
— Ладно, разводись!..
Вечером, проводив ребят и мужиков из читалки, уселся за столом. И до самой полуночи, ероша волосы, лихорадочно строчил отцу письмо.
Едкий ветер гнал снега. С крыш по трубам текли ручьи. Степан пришел с занятия, и его еще на пороге встретила Катя.