Сам Лобачев, сдерживая хохот, размахивал рукой и подпевал:

Было раннее утро.

На чистом, прозрачно-синем небе ни тучки, ни облачка. Тихо на селе. Разве где-нибудь раздастся дробный стук пробойного молотка о бабку, или верея заунывно проскрипит, все ниже клонясь в колодец, или шалая курица, что снесла яйцо, громко и радостно прокудахчет.

И снова тишина.

Ясное солнце льет теплые лучи. Оно заглянуло даже в дверцу штаб-погребицы, мягко освещая склонившиеся над столом головы.

— Гляди, как сказано: всему имуществу и работе учет вести.

Ефимка, вскинув нерасчесанной копной волос, причмокнул:

— Эх, если бы дали нам какое-нибудь именье, а в нем готовый дом, инвентарь, скот, десятин триста земли, лесу…

— Блинов напекли бы, помазали их, в сметану окунули, в рот положили. Ешь до отвалу!.. Хо! — ударил его Петька по плечу. — И хлюст ты! Нет, на готовеньком всякий дурак сойдет за умного. А вот ты десятью насосами выкачай жадность из нашего мужика.

— Этого добра много, — согласился Ефимка. — Взять отца. Работает, как мерин, жадничает, а толку никакого. Хлеба хватает только для своего брюха. А если продаст и обновку кому-нибудь купит, то к весне приходится перебиваться с похлебки на щи. Говядину два раза в год видим, да в жнитво разве барана зарежем.

— Уговорил его? — спросил Петька.

— Доточил, а не уговорил. Скрепя сердце согласился, и то с условием: «попробовать». Ну, думаю, попробуй. Лиха беда начало.

— Скорее надо дело варить, а то начнется жнитво, все у нас расклеится. Не до артели будет мужикам.

— Наоборот, — почесывая карандашом лоб, проговорил Алексей — Жнитво в первую голову мы используем.

— Как?

— Организуем совместную уборку хлеба. Вот тут и «попробуй!» для твоего отца будет, — обернулся он к Ефимке.

В дверях заслонила свет Дарья. Она подошла так тихо, что никто и не заметил. Присев на корточки, удивленно воскликнула:

— Уроды эдакие, вон куда попрятались! Как шмели в нору. А там на собранье наряжают.

— Пущай наряжают, — запуская в Дарью щепкой, сказал Петька. Он сердился на нее за то, что она рассказала Алексею про его ухаживанье за Наташкой.

— В глаз попадешь, чертушка!

Обернувшись, кому-то закричала:

— Тут они все!

К погребице не спеша подошел исполнитель. Когда он остановился, то в дверку видны были только его ноги.

Перегнувшись, глазами отыскал Алексея.

— Тебе тоже велели мужики прийти.

— Мне? — удивился Алексей. — По какому делу?

— Там скажут.

— А из чего собранье? — спросил Ефимка.

— Местный налог раскладывать.

Отойдя от погребицы, он во всю глотку, на широкие огороды, завопил:

— На схо-о-од!..

Алексей торопливо принялся убирать бумаги со стола.

— Ты куда заспешил? — спросил Петька.

— На собранье.

— Эка, — посмеялась Дарья, — тут тебе не город. Вряд после обеда соберутся.

Сход действительно собрался лишь после обеда.

Нехотя, вяло переступая с ноги на ногу, собирались мужики к избе исполнителя. Там рассаживались кучками и о чем-то тихо совещались. Сам исполнитель обедал и время от времени, высовываясь из окна, справлялся:

— Идут?

— Подходят, — отвечали ему.

— Пущай. Вот я еще картошки с молоком поем.

— Лопай, — поощряли его, — за тобой гонятся.

Когда на глаз собралось достаточное количество народа, исполнитель вышел на крыльцо, постоял сощурившись, посмотрел зачем-то на небо и будто не им, а небу объявил:

— По налогу созван сход. Говорите, с кого сколько брать.

— Ты вперед объяснил бы, — попросил кто-то.

— Чего объяснять? — крикнул исполнитель. — Каждому говорено по сто раз. На наше опчество приходится пятьсот рублей. Деньги пойдут на разные больницы, училища, ремонт мостов и всего протчего, что попадется. Говорите, граждане, как будем облагать?

— По дворам, знамо дело, — предложил юркий мужичонка, по прозванью «Воробей».

— Нет! — как ужаленный, крикнул безбородый мужик. — Тут несогласны.