Все рассказы бывалого постового напоминали дневную подборку телевизионных программ НТВ. Его можно было представить ньюсмейкером передач о провинциальных коррупционерах, криминальном разгуле и жизни людей в милицейских погонах. Старик Геннадий также получил слово. Бомж ударился в воспоминания и поведал чуточку о своем прошлом.

Еще при Советах Геннадий работал в артели старателем. Золотоносный прииск располагался на безымянной речушке в Сибири. Добытчики организовали большую запруду, собрали плавучее сооружение — драгу. На этой, величиной с пятиэтажный дом, драге имелся цепной экскаватор, что черпал со дна и поднимал на борт грунт. Геннадий стоял у конвейера, где под напором воды двигалась, перемолотая, с барабанным грохотом порода, и на рифленых резиновых ковриках оседал тяжелый песок. Это и было то самое золото. Его сваливали в специальную емкость, закрывали винтовой крышкой, опечатывали и с вооруженной охраной везли на аффинажный завод. Имелись другие способы добычи золота, о коих знал бомж. Геннадий был настоящим профессионалом. Но по каким-то причинам потерял работу, дом и семью. Куда это делось, он не распространялся. На вопросы докучливого приставаки Сергея старик отвечал очень расплывчато. «Живут еще люди. Живут», — приговаривал он, потирая свой лоб изуродованной, покрытой коростой рукой, где не хватало фаланг у среднего и указательного пальцев. Павел заметил, что в глазах старика загораются недобрые огоньки, но тут же меркнут, как два облитых водой уголька.

К компании подошла пожилая нетрезвая дама и наигранно высокопарно представилась Любовь Францевной. Пребывая в каком-то придуманном поврежденным сознанием мире, она стала настойчиво уверять, что каждый день ровно в тринадцать часов в условленном месте ее поджидает барон Манфред фон Рихтгофен, с которым она познакомилась, находясь на гастролях в Берлине.

— Да… Ждет тебя ухажер с топором, — смеялся над Любовью Францевной бомж Геннадий. На что Любовь Францевна неожиданно грубо и громко ругалась.

Постовой пошел забирать свой багаж. Ночью поезд дальнего следования отправлялся в родной городишко. На смену Сергею приперлись два неопрятных заряженных алкогольным весельем бродяг. Любовь Францевна, кутаясь в драную куртку, рассказывала, как на одном светском рауте граф Реутов уговаривал дать поцеловать ручку. На что она отвечала: «Мой милый граф, если вы с завязанными глазами собьете фитиль этой горящей свечи клинком своей шпаги, моя рука в вашем распоряжении».

— И даже одеколону «Цветочный» бухнем, — сипел один из бродяг.

— Заткнись, тварь! — вскрикивала Любовь Францевна. Она вновь начинала ругаться. На что бродяги отвечали ей издевательским хохотом.

Крючков поднялся с сиденья. Ему сделалось не по себе от мысли, что незаметно он сам превратится в такого же жалкого, сумасшедшего бомжа. Он почувствовал, что в океане пятнадцати миллионов чужих человеческих судеб его тянет на самое дно, туда, где в конце концов равнодушный к надеждам и чаяниям Левиафан проглотит его как микроскопичную долю городского планктона. Никто не заметит, как он растворится и сгинет в холодной пучине безразличного ко всему мегаполиса. Все это пролетело в сознании Крючкова, как кадры прокрученного на огромной скорости фильма. Между тем черта невозврата еще не была пройдена, и он может вернуться домой.

С такими мыслями наш герой вышел из здания вокзала на улицу и остановился у входа. От летящего снега у него зарябило в глазах. Сквозь белые хлопья вырисовывались диковинная островерхая башня и казематы Казанского вокзала, округлый фасад Дома культуры железнодорожников и мрачная крепость универмага «Московский». Площадь была на удивление пустынной. Только изредка по Краснопрудной, выкидывая из-под колес серую талую кашу, проносились машины.

Порыв ветра полоснул по щеке. Крючков зажмурился и что есть силы сжал кулаки.

— Нет, — проговорил он. — Рано сдаваться. Нужно терпеть.

Решительно шагнув в Москву, Павел побрел через вьюгу вокруг огромного терема.

«Я не знаю, что будет завтра, — размышлял он. — Может быть, впереди меня встретит удача. Я только спугну ее, думая о преждевременном бегстве. Что ждет меня дома? Никаких перспектив. А Москва — это город возможностей. Многие люди, попав сюда, оказывались на краю пропасти, но в результате достигли успеха. Поэтому, даже когда мне становится страшно и тяжело на душе, все равно нужно держаться, бороться за свое будущее и не терять веру».

Крючков оказался у турникетного павильона. Он поразился непривычной пустынности. Замер, поддавшись царящей вокруг тишине, такой, когда можно расслышать шуршание летящих снежинок.

Кто-то стукнул его по плечу. Крючков вздрогнул и обернулся. Перед ним висело дрожащее в ореоле запаха крепкого пива лицо постового. Сергей держал в руках большую клеенчатую сумку — точно такую, как сумки, с которыми прибыл в столицу Крючков. Растянув губы в надменной улыбке, Сергей произнес: — Уединиться решил? Ходишь, владения смотришь? Тык-тык. — Горящие пьяненьким, придурковатым лукавством глаза постового сузились в щелки. — Знаю, что и тебе хочется стать москвичом. Москва — город больших людей. Здесь калачи, что огонь горячи. Понимаешь, о чем я?

— А вы хотели бы здесь жить? — спросил у постового Крючков.

— На вокзале с бомжами? — Сергей рассмеялся. — Ну ты насмешил. И не уговаривай. У меня жилплощадь теперь в Щербинке есть. Полчаса на машине и считай, что я житель нашей великой столицы.

— Получили свое? — поинтересовался Крючков.

— Да. Получил, — произнес постовой и с удовлетворением крякнул. — Постараться пришлось. Здесь никто не подаст. Нужно пойти на все и не упускать ничего. Если нужно мочить, значит нужно мочить. Жизнь такая. С ней не поспоришь.