Смогут ли они когда-нибудь заглянуть в сочинения отца, так любившего посмеяться над своими страданиями, смогут ли открыть благодаря его книгам, откуда они пришли, прежде чем решить, куда они идут?

У меня нет иллюзий. Никогда не сумею я вложить ни одного камня в строительство дворца еврейской культуры Эрец-Исраэль. Мой скептицизм — не то, чего здесь с нетерпением ожидали. Провозвестники Избавления из Восточной Европы забросают камнями человека, полагающего, что еврейскому гению грозит великая опасность из-за палестинской авантюры. Все, что заострилось в еврейском архетипе в ходе борьбы за выживание, в усилиях завоевать почетное место в европейской культуре, может утратиться в стране, где молодежь воспитывают на идеях, в коих нельзя усомниться, без ценностей универсальной веры, вне традиции европейского гуманизма. Сладковато-тошнотворный привкус левантизма грозит прилипнуть к еврейскому населению Палестины, отрывающемуся от Европы.

Как увечный, сажусь я за рабочий стол, который мне не принадлежит, или за столик в кафе, чтобы черкануть считанные строчки. Нет во мне душевного покоя, потребного для писания эссе, а тем паче романа, требующего концентрации всех душевных сил. Я не способен закрыть окно в мир и затвориться в четырех стенах своего произведения. Все окна распахнуты настежь, и ветер времени подхватывает бумажки с моего стола. Кажется, мне придется отказаться от своих планов до тех пор, пока не буду знать, где живу и зачем. Все, что могу я покуда писать, — это зарисовки разбитой души, наброски романа, который, быть может, никогда не будет написан. С отчаяния я было задумал написать рассказ на библейскую тему: об интригах при дворе царя Соломона, — но и для этого не нашел в душе ни должного терпения, ни даже юмора. А ведь юмор — входной билет придворного шута в царский дворец.

Дневник для меня как ящик, куда я время от времени бросаю клок идеи или обрывок мысли, осколки цветного стекла — случайные блестки языка, концы несвязанных нитей, запутанные наметки неудавшихся аналогий, непонятно что доказывающие притчи, философские отбросы, ржавые гвозди сиротской морали и засохшие ветви древа познания — как спасшийся с затонувшего корабля: волны вынесли его к одинокому острову, и он собирает все, что попадается под руку, чтобы соорудить плот.

Мой друг Вальтер Беньямин полагает, что каждый писатель по натуре коллекционер (этот счастливчик владеет французским и потому избавлен от необходимости искать убежища в языке, которого не понимает). Я не могу представить себе другой страсти, которую было бы столь же невозможно удовлетворить, как эту. Современный еврей вообще не может ей отдаться, если только ему не безразлично, что собранная им коллекция достанется его гонителям в ту минуту, когда он будет вынужден бежать. Готов сознаться, что и записывание идей на обрывках бумаги — тоже погоня за прочными вещами. Мы не бросаем даже глупейшей мысли, — может, из нее когда-нибудь выйдет толк.

Писатель — единственный человек, который не тратит время понапрасну, внимательно слушая болтовню круглого дурака, — таким образом он узнает, как работают шестеренки мозга, если в их движении что-то разладилось. Бессмысленное событие, желающее, чтобы о нем не забыли, должно совершиться на глазах писателя. Тогда у него будет шанс остаться в анналах. Умный человек поостережется дружить с писателями. Они до поры до времени все держат в памяти. Как мешок с тряпками у экономной домохозяйки, которая никогда не выбросит одежки, — ведь мода может возвратиться. Таков и мозг писателя. Комод его ломится от вышедших из употребления шаблонных выражений, возвышенных оборотов, утративших всякий смысл, от в бозе почивших комических положений и ложных пророчеств, дожидающихся своего срока.

Я легко расстаюсь с вещами. Не сокрушаясь, продал я за бесценок своим скупым соседям все семейное добро, доставшееся мне в наследство: тяжелую мебель, вобравшую в себя воспоминания трех поколений, старинный хрусталь, сувениры, портреты предков, позировавших художнику с сознанием собственного достоинства и святости момента, даже ордена, полученные за храбрость (два из двадцати пяти тысяч железных крестов, коих были удостоены евреи в мировую войну, висели у нас над камином — воспоминание о двух моих братьях-патриотах).

Я не оплакивал ничего, кроме книг, с которыми был вынужден распроститься. Десять тысяч книг, древних и новых, украшали семейные книжные шкафы — от стены до стены, от пола до потолка — в нашем старом доме. Невосполнимая потеря. Никогда не будет в моем распоряжении сокровищ знания, подобных тем, что были собраны одной еврейской семьей.

Нацистам не надо было разглядывать мой нос или член, чтобы убедиться, что я еврей. Достаточно было поглядеть, с какой лаской кладу я руку на новую книгу, с каким благоговением подклеиваю разорванную страницу в непристойной книжке трехсотлетней давности.

А теперь я живу в доме, где всего две сотни книг. Да и то половина из них на иврите.

В Иерусалиме, в Рехавии [83] живет немецкий еврей, владеющий настоящей библиотекой. Мне надо ехать два часа на бронемашине в сопровождении вооруженного конвоя, чтобы заглянуть в книгу, которую в родительском доме на Фридрихсштрассе я вытащил бы из книжного шкафа с закрытыми глазами.

Безо всякой радости перечел первые страницы. К сожалению, я нахожу здесь до смерти надоевшую жалость к самому себе. Попытка придать этим излияниям форму размышлений над неким историческим фактом не удалась. Они грешат преувеличениями и неблагодарностью.

Глупо не замечать удачи, выпавшей на мою долю благодаря X. И характер ее намечен нечетко. Нечто непостижимое произошло в ней за время пути с родины на Землю обетованную. В годы ученья она обрекла себя на добровольное изгнание в Берлин, дабы обменять ценности материальные, которых ей с избытком хватало в родительском доме, на ценности духовные, кои надеялась отыскать в «Кафе де вестенс». Именно там, в обществе пары эгоистичных выродков и просто мелких воришек, пользовавшихся ее добротой и богатством, она напрочь утратила эгоизм и обрела стремление отдать жизнь во имя революционной идеи.