— Чего же вы ждете? — спросила она, когда я на миг задержался. Было темно, и я не помнил, была ли там ступенька за воротами. — Вы ведь не боитесь Сонечки? Она уж и так пришла к выводу, что мы, немцы, растленны до основания.

Когда мы вошли в ее комнату, Эва зажгла свет и стала снимать туфли. Моя растерянность ее забавляла.

— Вам мешает свет? Я могу его погасить, коли вы стыдитесь своего тела.

Она говорила холодным, бесцветным голосом, словно обсуждая со мной какой-то деловой вопрос, словно речь шла о подобающем мне наказании, а не о даровании милости. Поскольку я застыл у двери, она с улыбкой сама погасила свет. В первую минуту была полная темень. Правда, жалюзи не были опущены, и сквозь прозрачную занавеску пробивался свет лампочки, горевшей на балконе соседнего дома, так что я мог следить за ее движениями. Она приподняла платье над головой, открылись ее длинные ноги, белые, как сияющая березовая кора.

— Вы собираетесь заниматься этим одетый?

Нетерпение, прозвучавшее в ее голосе, было поддельным. Она вовсе не сгорала от нетерпения, пока я поспешу утолить ее желание. Она говорила таким тоном, чтобы поставить все на свое место. Ее владение оттенками звука распространялось и на собственный голос. Не помню, что я ответил. Наверно, это был какой-то романтический лепет, произнесенный в тот момент с полной откровенностью: можно ли жертвовать без любви самым интимным?

Она засмеялась: два-три беззвучных и тусклых такта. Платье еще было на ее лице. Она наверняка думала, что я прошу ее произнести слова какой-то симпатии, если не любви, или, по меньшей мере, выделить меня из толпы ее поклонников, а именно этого она и не хотела делать и сказала, что когда играет, тоже раздевается догола. И тут она выпростала из лифчика свои прекрасные груди. Бесстыдно их оголила, словно перед врачом.

Поскольку же я еще не нашел в себе силы пошевелиться, она спросила меня с улыбкой на губах, уж не боюсь ли я. Нет, отозвался я, хотя на самом деле она правильно угадала мои чувства.

— Вы бы предпочли, чтобы я оделась? — поддразнила она меня, не совершая, впрочем, никаких движений, свидетельствовавших о намерении это сделать. — Вы меня разве не хотите? — насмешливо спросила она.

Мне пришлось сознаться, что не о том я мечтал. Я не желал простой физической связи, без глубокой душевной близости. Правда, бывали в моих грезах такие минуты — она и я, оба совсем голые, но в моем воображении все происходило иначе, с глазами, горящими любовью, с бесконечной нежностью, в полной гармонии, все звучало куда мягче. А до настоящей физической близости дело не доходило. Возможно, я даже пробормотал какой-то вздор насчет того, что встреча в одной единственной точке меня оскорбит или что тело без души дурно пахнет. Во всяком случае, ответ ее мне хорошо запомнился: «Да что это вообще — дух? Если он не телесен, он просто ничто, даже музыка рождается из трения конского хвоста об овечье сухожилие». Она говорила это, вовсе не восхищаясь мыслями, которые сама во мне заронила, словно исполняя долг по отношению к человеку, который не может коснуться женщины, пока не поболтает с ней на духовные темы. «Пусть вам будет ясно: у женщины тело и есть душа, вот дотроньтесь и сами убедитесь», — сказала она и потянула мою руку к своему лобку, но на полдороге выпустила.

У меня не было сомнений в смысле того, что говорилось этим грубым языком, нарочито пошлым и ироничным. Цель состояла в том, чтобы лишить сексуальную связь всякого романтического ореола. Гениталии она готова предоставить в мое распоряжение — просто любезность, ведь от нее не убудет, если и я получу от них свое удовольствие.

— Трудно раздеваться дрожащими руками, — продолжала она, — может, вам помочь? Ну вот, то-то, — и она протянула руку прямо к моему члену, перепугавшемуся от ее прикосновения.

Она наслаждалась моим смущением и продлевала удовольствие, нарочно путаясь в пуговицах моих брюк.

Не стоит распространяться там, где уместна краткость. Только когда я спросил ее, надо ли мне беречься, в легкомысленных, демонстративно распутных ее речах блеснула горечь.

— Вы и правда не знаете? — сказала она чуть раздраженно. — А я полагала, что в провинции все обо всех все знают…

Даже о самом наболевшем она говорила сухо, тем же слогом безликого отчета.

— Я пуста внутри, можете изливаться в меня сколько хотите. Ребенка из этого не сотворить.

Так же рассказала она и про единственного человека, которого любила в своей жизни. Это был молодой композитор, она забеременела от него, ее домашние наняли погромщиков, и те избили его до смерти, хоть он и не был евреем. Потом ее вынудили сделать аборт инкогнито, в далеком городишке. После аборта возникли осложнения. Старая история. А теперь она освобождена от всех женских страхов.

Слово «освобождена» она произнесла до того цинично, что я на секунду подумал, будто она нарочно смеется над заглавием одной из моих книг. Но потом сообразил, что ей даже неизвестно о существовании этой книги.

Вместе с маткой из нее вырезали все буржуазные условности. Бесплодие освободило ее половые органы от гражданской морали. Бесплодие может породить полнейший эгоизм и распущенность, не боящуюся греха. Без страха за последствия поступков такая женщина может порхать от одного мужчины к другому. Захочет — даст меду, захочет — ужалит.

Движения тела, дыхание, минутный источник влажного счастья были мягче и теплее ее речей.

— Чего вам еще хочется? — спросила она, почувствовав мое возвратившееся возбуждение, — не стесняйтесь, говорите. Сегодня день небывалых возможностей в вашей жизни. Второго такого не будет.

В этом я был уверен. Но когда она снова отдалась мне, когда возбудила во мне ощущения, о существовании которых я и не подозревал, мне показалось, что я вижу в ее лице решимость осуществить какое-то свое стремление и не мог себе представить ничего, кроме желания дать мне один-единственный раз такое наслаждение, чтобы потом я не мог обрести счастья в объятиях другой женщины. Жестокое удовольствие человека, которого природа освободила от ответственности за будущее.

Я вышел от нее как человек, очнувшийся от светлого сна и падающий в туманные грезы, пьяный от смятения. Женщина, которую я любил, оказала мне последнюю милость — и ничего не дала. Завладев мною, она отомстила всем мужчинам, воспользовавшись своим телом, чтобы убить любовь. Она учила меня, что наше нравственное чувство и сознание ответственности скрыто там, в половых органах, и лишь при их отсутствии мы свободны давать счастье кому захотим.