Днем налеты совершались еще с большей жестокостью, чем ночью. В тот день Берлин и окрестности бомбардировали тысяча с лишним англо-американских самолетов. Им противостояло всего шестьдесят истребителей. Основной удар по противнику нанесла наша зенитная артиллерия: было сбито не меньше сотни самолетов. Наши пилоты-истребители действительно не трусили, но и им крепко досталось.

И ныне я, как наяву, слышу свистящий звук бомб, с высоты семи-восьми тысяч футов обрушившихся на Темпельгоф и аэродром, чувствую, как под их ударами сотрясается земля. Я вижу воронки, проделанные бомбами, горящие дома, облака дыма, поднимающиеся в небо на несколько сотен метров из нефтехранилищ, в которых начался пожар… Смотрю, как на жителей пригорода спускается дым. С широко раскрытыми от ужаса глазами я наблюдаю, как ураган вырывает из земли сразу десять-двенадцать деревьев. Слышу, как ревут двигатели сбитых самолетов, вижу, как они теряют высоту, взрываются и падают. А еще я вижу ужас в глазах Паулы, прижавшейся ко мне. Вокруг нас все горит и рушится. Мы спрятались на самом дне овражка, сжавшись в комочек. Паула спрятала лицо между моим плечом и щекой; я чувствую, как она дрожит; а вместе с нею дрожит земля.

Мы, испуганные будто маленькие дети, наблюдали за происходящим, не в силах пошевелиться. Уже после прекращения бомбардировки, унесшей двадцать две тысячи жизней, в Темпельгофе все еще раздавались взрывы бомб замедленного действия. Не меньше пострадал и Берлин; обычная жизнь столицы была полностью парализована. В Шпандау продолжался пожар, а на юго-западе города и через пятнадцать часов взрывались бомбы. Казалось, Темпельгофа больше не существовало.

Не помня себя от ужаса, выбрались мы из убежища. Паула не выпускала моей руки и непрерывно дрожала.

— Гиль, — произнесла она. — Какой ужас. Ты только посмотри: я вся в грязи.

Ее голова опустилась ко мне на плечо. Даже не задумываясь, я поцеловал ее в лоб. Она не сопротивлялась. Теперь я не боялся поцеловать возлюбленную: мы уже прошли через полудетские игры. Я поцеловал ее волосы, как целуют испуганного ребенка. Ее слезы напомнили мне о плаче мальчика из Магдебурга. Я подумал и об Эрнсте, обо всех рыданиях и боли, испытанной на войне. Я испытал жалость и проявлял ее. Мое счастье слишком смешалось с болью. Я не мог принять его и забыть об остальном. В непрекращающемся хаосе моя любовь к Пауле казалась невозможной. Пока в разрушенных домах плачут дети, я не смогу жить с любимой. Ни в чем нет уверенности. Может, мне и не суждено пережить этот чудесный летний день, останется лишь моя любовь к Пауле, а я даже не знаю, как о ней сказать.

Все небо покрылось дымом: горел Темпельгоф, дороги, Берлин. Я перевел взгляд со светлых волос Паулы на царившие вокруг разрушения.

Мы снова упали на землю. Я не знал, как успокоить ее. Собравшись с силами, мы медленно направились к дороге, по которой ехали в направлении Темпельгофа грузовики спасателей. Не подавая сигнала, рядом остановился грузовик.

— Садитесь, молодежь. Нужна ваша помощь.

Мы переглянулись.

— Да, идем.

— Паула, я помогу тебе.

Спасатели забирали с собой всех встреченных на пути. Они решили оставить на произвол судьбы один район города и спасти второй. Несколько часов мы работали на развалинах, вытаскивали раненых. В наиболее опасных местах действовал отряд гитлерюгенда. [10] Многие из добровольцев погибли, будучи погребены под обрушившимися зданиями. Глаза мои по-прежнему застилал дым, а перед взором все время стояли картины происшедшего. Когда стемнело, мы зашли в полуразрушенный дом. Паула взялась за пуговицу на моем грязном кителе.

— Думаешь, мы сумеем здесь поспать? — спросила она.

— Кто знает. В любом случае…

— Вдруг нас обнаружат. Будут неприятности… О чем она думала?

— Да наплевать. Я слишком устал.

Паула, облизавшая пораненный палец, ничего не сказала. Я готов был сразиться хоть с Богом, хоть с дьяволом. Я обнял ее и страстно поцеловал; ее руки гладили мои волосы. Мы хотели вернуть то, что не удалось осуществить днем, но усталость взяла свое, и мы погрузились в сон.

Весь следующий день мы провели на спасательных работах. Чтобы более или менее наладить жизнь города, понадобилась неделя. Однако уже вечером нас сменили новые отряды добровольцев. К счастью, мне не дали никаких особых поручений.

Прошло еще два дня. Я не отходил от Паулы. Каждый день приносил из привезенной отцом посылки новую порцию шоколада и сигарет. Город зализывал раны и хоронил мертвецов. По улицам тянулись длинные погребальные процессии. Однако все уже возвращалось к своему обычному ритму.

В моем распоряжении оставалось пять дней. Паула делала все, чтобы отвлечь меня. К счастью, больше налетов не было. У Нейбахов выбило стекла и разрушилась крыша. В ста пятидесяти ярдах, на площади, упали бомбы: теперь она напоминала улицу в Минске.

У матери Паулы, с которой я встретился, закрались подозрения: ведь мы с ее дочерью не расставались ни днем, ни вечером. Но она понимала, в какое время мы живем, и не особенно протестовала. Однажды Паула, у которой было больше денег, чем у меня, повела меня в кино. Мы смотрели фильм «Необъятное море», в основу которого легло стихотворение о водяных лилиях.

Так мы прожили до последнего моего дня в Берлине. Я должен был прибыть на Силезский вокзал в семь часов вечера. Наше прощание с Нейбахами было трогательным. Они понимали, что я хочу провести оставшееся время с возлюбленной. Фрау Нейбах убедила меня взять теплый пуловер, который когда-то носил Эрнст. Ее муж подарил мне сигары, мыло и две коробки консервов. Они обняли меня и заставили пообещать, что во время следующего отпуска я навещу их. Я заверил их: так и будет, я буду время от времени присылать им весточки. Со своей стороны, я попросил их позаботиться о Пауле.

— Ты ведь ее любишь? — спросила меня фрау Нейбах.

— Конечно, фрау Нейбах. — Я попытался произнести эти слова спокойно, но мои чувства готовы были выплеснуться наружу.

Я расцеловал их и ушел. Фельдфебель позволил Пауле пойти в казармы и помочь мне упаковать пожитки.

От горя у меня сжималось горло. Сколько времени пройдет, прежде чем я снова увижу Паулу? Мы без конца повторяли, как любим друг друга, и нам слегка полегчало. Через три-четыре месяца мне наверняка дадут новый отпуск, а Паула конечно же будет ждать меня. Она клялась, что будет писать мне каждый день, что совсем скоро мы будем принадлежать друг другу, что мы поженимся. Ее губы во время поцелуев тысячу раз повторяли мне эти слова. Война уже скоро закончится: ведь так дальше продолжаться не может. Мы не выдержим такой зимы, как в прошлом году. Все сполна натерпелись, бои придется прекратить. В этом мы были уверены.