После этого мы пересели в русский поезд. Удобств в нем было еще меньше. На восток! На восток! Безостановочно, днем и ночью, на фронт двигались составы. Меньше чем за три дня мы доехали до нашей линии обороны. Южный фронт, тяжелые бои на котором шли во время моего отъезда в районе Кременчуга, переместился, но наши окопы остались без изменений. Утомительное путешествие завершилось в Ромнах, из которых в свое время мы еле выбрались. Из поезда нас, словно овец, загнали в столовую и затем, не давая опомниться, жандармы распределили нас по ротам. Стояла сильная жара, нам ужасно хотелось спать. Русские собирались толпами и смотрели на нас, будто присутствовали при открытии ярмарки. Из дивизии «Великая Германия» прибыл мотоциклист. Нам приказали следовать за ним, а он и не подумал замедлить ход и заставил нас нестись со всех ног. По такой жаре, с тяжелой поклажей! Мы едва не задохнулись, пока добрались до места назначения.

Фельдфебель вышел из мотоцикла и разбил нашу роту на взводы в сорок-пятьдесят человек. Мы двинулись к новому лагерю. Поскольку командовали нами солдаты, тоже только вернувшиеся из отпуска, а значит, не горевшие желанием возвращаться на линию огня, мы сделали несколько остановок, прежде чем прибыли в лагерь дивизии «Великая Германия», расположенный в сельской местности в тридцати километрах от Ромнов и более чем в ста пятидесяти от Белгорода.

В лагере переподготовки для элитной дивизии — такими были все дивизии, которым вместо номеров присвоили названия, — мы как следует попотели. В результате через неделю ты или оказывался в госпитале, или зачислялся в дивизию, что было еще хуже, потому что оттуда тебя направляли сразу на фронт.

В лагерь мы попали через большие ворота, поставленные прямо посреди густого леса, протянувшегося на северо-восток. Хоть мы и соблюдали строевой шаг и во всю глотку орали «песни», успели все же прочитать лозунг, красовавшийся на массивных воротах. Черными буквами на белом фоне было выведено: «Мы рождены, чтобы умереть». Не думаю, что кто-то, прочитав такую надпись, не содрогнулся от страха. Еще один лозунг красовался неподалеку: «Служу».

Фельдфебели подвели наш безупречный строй к правой стороне плаца и приказали остановиться. Навстречу нам вышел огромного роста капитан. Сбоку рядом с ним шли еще два фельдфебеля.

— Смирно! — рявкнул наш сопровождающий.

Капитан-гигант отдал честь медленно, но решительно. Затем он прошел по нашим рядам, разглядывая каждого. Даже Гальс рядом с ним казался коротышкой. Парализовав всех нас пристальным взглядом, который невозможно было выдержать, он вернулся на место к двум фельдфебелям, которые стояли как вкопанные.

— ДОБРОЕ УТРО, ГОСПОДА. — Каждое его слово звучало будто камень, вбиваемый в землю. — ПО ВАШИМ ЛИЦАМ Я ВИЖУ, ЧТО ВЫ УСПЕЛИ ХОРОШЕНЬКО ОТДОХНУТЬ. Я ЭТОМУ ОЧЕНЬ РАД. — Даже птицы умолкли, испугавшись громоподобного голоса капитана — ОДНАКО ЗАВТРА ВАМ ПРИДЕТСЯ ПОДУМАТЬ О ЗАДАЧЕ, КОТОРОЙ ВЫ ДОЛЖНЫ ПОЛНОСТЬЮ ПОСВЯТИТЬ СЕБЯ.

Ко входу подошел запыленный отряд. Он остановился, чтобы не помешать капитану закончить речь.

— ЗАВТРА НАЧИНАЕТСЯ ВАША ПЕРЕПОДГОТОВКА В РЕЗУЛЬТАТЕ КОТОРОЙ ВЫ ПРЕВРАТИТЕСЬ В ЛУЧШИХ БОЙЦОВ ВО ВСЕМ МИРЕ. ФЕЛЬДФЕБЕЛЬ, — загремел он еще громче, — НОВЫЙ ВЗВОД ПОДНЯТЬ НА РАССВЕТЕ.

— Так точно, господин капитан.

— ПРИЯТНО ПРОВЕСТИ ВЕЧЕР, ГОСПОДА.

Он было повернулся на каблуках, но передумал и подал вновь прибывшему отряду знак подойти ближе. Когда солдаты, полураздетые и все в пыли, поравнялись с нами, он так же одним пальцем остановил их.

— К нам прибыли новые друзья, — обратился он к обоим отрядам. — Прошу, поприветствуйте друг друга.

Триста человек, которые валились с ног от усталости, развернулись вправо в четверть оборота и отдали нам честь. Мы взяли на караул. Капитан, довольный собой, ушел. Как только он исчез, пришедшие с ним фельдфебели, как безумные, погнали нас к казармам.

— В вашем распоряжении четыре минуты на то, чтобы расположиться, — рявкнули они.

Забыв об усталости, мы встали у двухъярусных коек. Под пристальным взором фельдфебелей офицеры объявили перекличку. Затем объяснили, что от нас требуется соблюдать полный порядок и дисциплину. Хотя было еще рано, нам посоветовали хорошенько выспаться. Мы уже знали, что в немецкой армии подобные слова имеют вес. Слово «усталость» означало совсем не ту усталость, с которой приходилось сталкиваться после войны. А в те времена «усталость» означала потерю за несколько дней по крайней мере пяти кило веса. Когда офицеры и фельдфебели, захлопнув дверь, удалились, мы воззрились друг на друга в полном замешательстве.

— Да, похоже, здесь не соскучишься, — произнес Гальс. Его постель располагалась под моею.

— Это уж точно. Ты видал капитана?

— Я только его и видел. Уже предчувствую, как он даст мне по заднице.

На улице взвод в камуфляже уходил куда-то — наверное, на ночную тренировку.

— Извини, Гальс. Мне надо написать письмо. Хочу закончить, пока светло.

Фельдфебель сказал, что свечи, после того как выключат свет, полагается использовать лишь в случае крайней необходимости.

— Валяй, — сказал Гальс. — Оставляю тебя в покое.

Я поскорее вытащил листок бумаги, на котором мне так и не удалось написать ни строчки.

«Любимая…» — начал я и вслед за тем описал наше путешествие и прибытие в лагерь.

«Паула, — продолжил я, — со мной все в порядке. Я не думаю ни о чем, только вспоминаю тебя. Здесь все спокойно. Я помню каждую минуту, которую мы провели вместе, и надеюсь вернуться к тебе.

Я так тебя люблю».

Лучи солнца уже освещали верхушки деревьев, когда дверь казармы распахнулась с таким шумом, будто сюда ворвались советские войска. Фельдфебель свистнул, и мы все попрыгали с коек.