— Женя, не надо, прошу, — тронул меня за плечо отчим, глядя поверх моей головы больными красными глазами. — Нельзя терять время. Если Юрика похитили, найти его живым возможно лишь в первые трое суток. Давай сосредоточимся на главном. Посмотри внимательно и скажи — что из вещей пропало?

Взяв себя в руки, я подошла к шкафу, рывком распахнула дверцы и стала осматривать полку за полкой.

— Нет голубого одеяла с медвежатами, — сообщила я. — Сейчас проверю вешалки, висит ли комбинезон.

Комбинезон был на месте, как и остальная одежда мальчика.

— Ну что, Валер, прямо сейчас объявляй в розыск Шаховского Юрия Андреевича две тысячи двенадцатого года рождения, глаза голубые, волосы светлые, вьющиеся, одет в синюю пижаму с красными корабликами, бело желтые полосатые носки и голубое одеяло с мишками.

— Ну, вы даете, Андрей Сергеевич! Откуда вы знаете, во что он был одет? Женя же не говорила… — оторопел следователь Лизяев.

— Знаю, Валера. Я сам сына спать укладывал, — ответил отчим, отводя глаза от крови на полу.

Я вышла из детской и, как сомнамбула, двинулась к себе. Упала лицом на кровать и так лежала. Лежала долго, не плача, вспоминала маму в самые светлые ее моменты. Ее и маленького Юрика. Милую улыбку малыша, озорные глаза, смешные словечки, которые он так любил говорить и которые никто не понимал. Вспоминала, как мама давно, еще до школы, предложила называть ее Марьяной, чтобы все думали, что мы — сестры. Как мы гуляли по Парижу, наслаждаясь летним солнцем и красивейшей архитектурой волшебного города. А затем в голову полезли все пережитые обиды, которые я вытерпела от мамы, и я вдруг испытала небывалое облегчение от того, что она умерла. Я свободна! Свободна! Никто на меня больше не накричит из за пустяка, не даст пощечину, не станет насмехаться над моей неуклюжестью, приводя в пример себя, грациозную и гибкую. И от ощущения этой свободы жгучий стыд накрыл меня с головой, и я заревела в голос. Вину за смерть матери, которую я взвалила целиком и полностью на себя — ведь в душе то я этому рада! — сменила боль утраты маленького Юрика. Тоска нахлынула с новой силой, и я, перестав рыдать, даже села на кровати от осознания того, что невозможно ничего изменить. Пока я сморкалась и всхлипывала, вытирая лицо полотенцем, в дверь деликатно постучали. Заглянул отчим.

— Жень, — смущенно проговорил он, проходя к моему столу и устраиваясь в рабочем кресле. — Я понимаю, как тебе тяжело, и хочу, чтобы ты знала, что я с тобой.

Он взял со стола нож, которым я точила карандаши, и, не глядя, за разговором, положил его лезвием на ладонь.

— Мы семья, что бы ни случилось, — продолжал он. — Марьяна для меня была больше, чем жена. Твоя мама удивительная, неземная женщина, и мне ее будет очень не хватать.

Голос его дрогнул, и я увидела, как отчим сжал ладонь, и длинное острое лезвие скрылось у него в кулаке. Он крепче и крепче сжимал кулак и отстраненно смотрел, как у пальцев выступила кровь, и, собираясь в капли, стала падать на белый лист бумаги, орошая кровью план будущей статьи про драку между узбеками.

— Пусть все остается, как было до смерти Марьяны, — с болью в голосе молвил он. — Не уходи, живи с нами. Я очень ее любил. Очень.

— Спасибо вам, Андрей Сергеевич, — с чувством откликнулась я, рассматривая профиль отчима с прямым, без переносицы, носом и выступающим вперед подбородком, разделенным надвое глубокой ямкой. Несмотря на трагические события, обрушившиеся на нас прямо с утра, полковник Шаховской нашел время побриться и выглядел подтянутым и строгим, и если бы не глаза, выдававшие его скорбь, никто бы не подумал, что с ним что то не так. Кровь залила листок и стала капать на пол, но полковник не замечал этого. Приблизившись к столу, я властно протянула руку и, забирая окровавленный нож, проговорила: — Пойдемте в ванную. Я достану зеленку и пластырь, а вы пока вымойте руку под холодной водой.

Андрей скинул с себя оцепенение и поднялся с кресла. Через минуту мы расположились перед умывальником, включили ледяную воду, и отчим, покорно протянув ладонь и усевшись на край джакузи, терпеливо сносил мои манипуляции с травмированной конечностью. Пока я промывала рану, мазала ее зеленкой и заклеивала порез пластырем, меня посетила отличная идея, которая давала мне возможность не просто лить слезы, а попытаться вернуть в дом брегет.

— Знаете, что я подумала? — бинтуя руку отчима, проговорила я. — Я могу провести журналистское расследование! Прямо сейчас поеду в галерею Высокого Искусства, встречусь с супругами Лурье и постараюсь узнать, в курсе ли они того, что случилось сегодня ночью. И сразу пойму, лукавят французы или нет. Заведу разговор о брегете, посмотрю, как они отреагируют. А заодно напишу статью об открывшейся выставке.

— Не думаю, что это хорошая идея, — нахмурился отчим. — Лучше держись от расследования подальше. — И, заметно смутившись, выдохнул: — Жень, тут вот какое дело. Мне неловко спрашивать, но Василий клянется, что провел ночь вместе с тобой в пустующей квартире. Ни в коем случае не подумай, что я лезу в ваши дела, мне просто надо знать, где он был и что делал во время убийства.

По голосу я поняла, что Андрей подозревает в случившемся сына, и постаралась ничем не выдать охватившего меня волнения. Я и сама вполне допускала такую вероятность, считая, что сводный брат ночным визитом в квартиру бабушки мог обеспечивать себе алиби.

— Василий пришел примерно в час ночи, — пояснила я, чувствуя под пристальным взглядом полковника неловкость, точно сделала что то плохое. И сдавленно уточнила: — Во сколько убили Марьяну?

— Приблизительно от двух до трех, — откликнулся Андрей, с неудовольствием поглядывая на щедро намотанные на ладонь бинты.

— Если в два, то Василий не мог совершить преступление, а если в три — то очень даже мог, — сообщила я, складывая в шкафчик медикаменты. — Я оставила вашего сына отсыпаться в прихожей как раз в начале второго. Сама ушла в комнату, закрылась на замок и тоже легла спать. Сразу заснула и проснулась только утром, когда Василия в квартире уже не было. Он вполне мог прикинуться пьяным и изображать спящего, чтобы ввести меня в заблуждение, а как только я засну, сразу же уйти.