Аркадий попытался рассмотреть, что творится у соседних бастионов, даже подзорную трубу для этого из футляра вытащил. Увы, кроме вспышек выстрелов и взрывов в темноте, усиленной пороховым дымом, ничего не разглядел, хоть факелы зажгли над всеми бастионами. В очередной раз посетовав про себя на несовершенство местных технологий, засомневался, стоит ли посылать гонцов по другим участкам обороны с вопросом о положении дел? Подумав, решил, что не стоит. Свое дело атаманы и полковники знали, неопытные руководители с местным контингентом справиться не смогли бы. Раз не присылают нарочных за помощью, значит, уверены, что смогут отбить приступ на своих участках самостоятельно.

Единственное, что бросилось в глаза – достаточно частые вспышки выстрелов с поля по крепости. Гиреевцы старались прикрыть стрельбой своих, пользуясь тем, что их с валов не было видно: близко к созопольским укреплениям они не подходили и после выстрела имели возможность незаметно (тьма) сменить позицию, а казаки сменить место не могли. Размеры крепости позволяли стрелять в поле одновременно не более чем трети ее гарнизона.

Адреналин бурлил в крови, требовал энергичных физических действий – рубки саблей или хотя бы многоэтажного мата на повышенных тонах, а мозги напрочь блокировали подобные инициативы: негоже самому Москалю-чародею так себя вести. Аркадий метался по каземату от бойницы к бойнице, будто тигр в клетке.

«Может, для кого-то и в радость руководить войсками в бою, а мне такого счастья и даром не нужно. Ей-богу, сам бы приплатил, только бы не оказываться в подобной ситуации. И, как ни смешно, меньше всего меня волнует опасность для собственной тушки, хотя, разумеется, подыхать не хочется, а уж попадать в руки таких оппонентов… тем более. Зато просрать дело, загубить оборону, пропустить турок на север – Господи, сохрани! Съездил отдохнуть, называется. Да фокусы беременной жены и прогрессорские хлопоты – детсадовский утренник по сравнению с нынешними напрягами. Как же не вовремя ушли Татарин и Гуня!»

Будто наверху кто сжалился над несчастным попаданцем, одновременно образовались просветы и в тучах наверху, и в облаках дыма возле Центрального бастиона. Картина ему открылась, можно сказать, эпическая. Или достойная для отображения в крутом голливудском блокбастере. На относительно нешироком участке сотни, а может быть, и тысячи воинов прорывались ко рву и бросали в него мешки с землей. За короткое время двое как минимум полетели в ров, то ли поскользнувшись, то ли пораженные пулей или картечью, но никого из наступавших это не смутило. Многие, сбросив ношу, тут же подбирали невдалеке у недошедших другую и пытались кинуть и ее. Не всем это удавалось – оборонявшиеся отнюдь не оставались сторонними зрителями, палили во врагов с огромной для тех времен скоростью. Стреляли и попадали. А ведь упавшие вниз в этом месте шансов на выживание не имели: ров здесь был такой же глубокий, как и в других местах, но из-за значительного возвышения рельефа над уровнем моря вода блестела в нем на самом дне. Ни вылезти, ни – мокрому-то в холодрыгу – пересидеть вне зоны обстрела.

Бросилась в глаза Аркадию и разномастность наступавших. Среди них имелись не только янычары разных орт, но и спешившиеся сипахи, азапы (пехота, призывавшаяся только на войну), какие-то другие разновидности ранее османских, а теперь гиреевских войск. Причем нельзя было не отметить решимости врагов. Ружья и пушки казаков оставляли мало шансов даже для одного прохода ко рву с мешком при немедленном отступлении, находиться же в расстреливаемом пространстве дольше означало идти на верную смерть.

«Фактически они жертвуют своей жизнью, чтоб их товарищи могли добраться до наших глоток. Пусть в запале боя, не подумав, но подавляющее большинство в таких условиях драпало бы прочь, не чуя под собой ног. Да… есть-таки порох в пороховницах у турок, не пропали у них воля и гордость, попьют еще они у нас кровушки. Одно хорошо, здесь-то ров морем не заилен-засыпан, всей гиреевской армии не хватит его ликвидировать при таких потерях».

Видимо, похожая мысль посетила и султана Ислама или верхушку оджака, вскоре приступ прекратился. Завыли духовые инструменты гиреевцев, забили большие барабаны, мгновения назад бестрепетно шедшие навстречу смертоносному огню воины бросили мешки, не донеся их до цели, и стали организованно отступать, пытаясь прихватить с собой раненых. Защитники никакого благородства проявлять не думали – палили в отступающих, выносящих с поля боя раненых, стараясь, прежде всего, уничтожить побольше врагов.

Чтобы не мучиться от нестерпимого ожидания, сразу после отхода гиреевцев Москаль-чародей развил кипучую деятельность. Первым делом разослал гонцов по бастионам и валам с требованием отчитаться о потерях и приказом потушить факелы над бастионами. При отсутствии штурмующих огни на вышках уже скорее мешали рассмотреть происходящее в поле и помогали врагам: обстрел укреплений из ружей не закончился и после прекращения приступа, хоть и стал куда менее интенсивным. Естественно, казаки относились к этому не с монашеской кротостью – сами пытались уничтожить не желающих успокоиться противников.

Затем, в ожидании сведений, начал рисовать таблицу потерь по участкам обороны, прислушиваясь краем уха к звукам извне. Послушав некоторое время не такую уж редкую перестрелку, Аркадий вспомнил, что валы-то и бойницы бастионов полны защитников, что не может не приводить к дальнейшему существенному росту потерь. Пришлось посылать новых гонцов по оборонительной линии с приказом отвести две трети бойцов в казематы для отдыха, а большинству из оставшихся присесть на лавки для заряжающих, где вражеские пули их достать не могли.