– Авжеж. Хто ж на Руси про знаменитого Срачкороба побрехеньок не слышал? Та, думаю, нет таких людей, разве що глухие та дурнуватые, которые речи людской не понимают, о тебе не слыхали. И по чужинским землям про тебе все знают, на ночь, щоб друг друга испугать, байки про тебе рассказывают. Навить у дальних землях, Гишпании, например, мне передавали, що хлопцив з нашего посольства про тебя, Юхиме, в Аркадия спрашивали.

Юхим невольно расправил плечи и гордо поднял голову. Что ни говори, но, когда о тебе такое рассказывают, любому будет приятно.

– Наконец, – продолжил кошевой, – про тебе ж як про святого слава идет. По всей русской земле. Зимою монахи з Троице-Сергиевой лавры в Чигирине были, про тебя расспрашивали. Пришлось брехать, що ты на важном деле и с ними встретиться не можешь. Не рассказывать же постникам и молельщикам, що святому человеку в пьяной драке морду разбили, челюсть набок своротили, нос расплющили та на додачу сапогами по ребрам отходили? Дознаться они про это все равно дознались, но хоть пристойность была соблюдена.

Воспаривший было в эмпиреи Срачкороб испытал в который раз «прелесть» грубого возврата в действительность.

– Та я… та мы им самим навешали! И святость эта… – Юхим проглотил ядовитое определение, не желая подставляться еще и по поводу своего отношения к православию, принятому им сугубо для проникновения в желанное общество сечевиков.

– Допустим, навешали им, уже когда ты без сознания на земли валялся. Тебя ж за мертвого приняли. Через твои дурные шутки два куреня стенка на стенку сошлись. А святость… Хто ж тебе спрашивать буде? Це всей Малой Руси нужно. И всем козацким землям.

Полагавший, что шутка над казаками соседнего с Васюринским куреня была не дурацкой, а очень удачной и остроумной, Срачкороб в пререкания по этому поводу вступать не стал. Поостерегся. Но смолчать по поводу доставшей и совершенно ему не нужной святости не смог:

– Та не нужна мне ця святость. Назначьте святым кого-нибудь другого. Ну, хоть бы Ивана, я сколько раз про це говорил.

Богдан стукнул кулаком по столу, вызвав этим небольшое столотрясение. Звякнули ложки-вилки, опрокинулась и прокатилась по столу чарка, чуть было не опрокинулась одна из вновь водруженных на стол кварт с горилкой. Юхим ее машинально поддержал, не дал упасть.

– Цыц. Святость це тебе не чин или выборная должность. На ней нельзя назначить или среди людей выборы провести. Думаешь, я или митрополит не жалеем, що слава святого в народе про тебя пошла? Ох, як печалимся – неподходящий ты для нимба человек. Та только що мы против воли Господа? Видно, это Его решение. – Хмельницкий указал пальцем в потолок. – Хочешь ты или не хочешь, а быть тебе святым. Вопрос только, когда обретешь святость.

Последние слова показались Юхиму особенно неприятными.

– Це як понимать про обретение?

– А чего тут непонятного? Святым признается человек, от чьих мощей виходять чудеса. Вокруг тебя их всегда хватало, не сомневаюсь, що й после смерти ты не успокоишься. Але ж тут и собаку закопано. Не подобает будущему святому оставлять земную юдоль, залив глаза, захлебнувшись собственной блевотой или от стусанив съехавших с ума пьянчуг. А ты, судя по всему, имеешь намерение закончить именно так.

Гетман, насупясь, уставился на притихшего Срачкороба. Тому показалось, что его просвечивают тем самым ре… в общем, теми самыми лучами, о которых рассказывал Аркадий. Даже тени сомнения у казака не возникло, что видит его Богдан насквозь. И разговор о собственной кончине, да еще настолько конкретный, Юхиму категорически не нравился. Ему вдруг стало зябко, и самые черные страхи заползли в душу.

«Ох, не до добра усе це».

Посверлив немного сечевика взглядом, Хмельницкий поморщился: наверное, рассмотренное ему не понравилось. Так и не дождавшись от обычно бойкого шутника возражений, он продолжил:

– Я, як кошевой атаман войска Запорожского и гетман Малой Руси, допустить такое неподобство не могу. Святой из козакив должен погубнуть в битве с иноверными супостатами. З поляками там або турками. И устроить такое благе дело легче легкого.

В последних словах Юхиму послышался приговор. Даже лютые враги не могли упрекнуть Срачкороба в трусости, но здесь он почувствовал, как отливает кровь от лица, а тело охватывает мелкая, противная дрожь. Только страх страхом, а человек, не умеющий его преодолевать, знаменитым на Сечи стать не мог. Пусть немгновенно, но достаточно быстро казак сообразил, что, имей Хмельницкий намерение поторопить смерть будущего святого, разговоры с ним разговаривать бы гетман не стал. Богдан подгонять собеседника не спешил, проявив свойственную многим политикам несовместимость слова и дела, достал из кармана трубку, кисет с табаком, задымил.

– И зачем же ты, Богдане, сюда приехал? Хотил бы убивать, был бы где-то далеко, щоб нихто не подумав о твоей к этому причастности.

– Аркадий попросил поставыть тебе ультиматум. Знаешь це слово?

– Слыхав.

– Так от. – Хмель не спеша, глубоко затянулся, потом медленно выдохнул дым вверх. Над головой кошевого образовалось медленно тающее кольцо. – Так от, – почему-то повторил он начало фразы, – первым заметил твою беду именно Аркадий. Заметил и попробовал тебя уговорить пить меньше. Помнишь такое?