Тщательно протерев порез на руке по-прежнему неестественно бледного, находящегося без сознания чеха – с некоторым удовлетворением отметив, что немец перед его нанесением кожу-то спиртом протирал, – тщательно, стараясь не передавить тощей конечности, перебинтовал. Дыхание у больного можно было заметить только с большим трудом, выглядел он настолько плохо, что невольно приходила на ум мысль: «Не жилец».

От понимания, что, вероятней всего, Иржи не выживет, заныло сердце.

«Господи, ну не тяну я на роль великого преобразователя! Здесь человек другого масштаба нужен, несравненно более крупного, чем я».

Однако Бог реагировать на сетования попаданца не спешил, его мысленные обращения оставались гласом вопиющего в пустыне. Отчего ему захотелось выместить на виновниках произошедшего нараставшую злость.

«Всех убью, один останусь! – вспомнилась любимая присказка одного из литературных героев. – Я вас научу свободу любить, к работе с умом подходить!»

Бережно укрыв товарища одеялом, выпрямился, окинул взглядом присутствующих, собираясь послать кого-то за главным лекарем госпиталя, Пьетро Аквилани, но, уже раскрыв для этого рот, заметил итальянца. Тот скромно прислонился к стене в углу, подобно всем присутствующим, не желая попасть под горячую и очень тяжелую руку колдуна. Вопреки прежнему мнению об итальянцах, лекарь из Падуи имел немалый, в районе метра восьмидесяти сантиметров, рост, белую кожу, темно-русые волосы. Правильное, в юности, вероятно, красивое лицо его уродовали несколько характерных шрамов на щеках и лбу, о происхождении которых лекарь, кстати, прекрасно владевший шпагой, рассказывать не спешил.

– Пане Пьетро, прошу, подойди ко мне, начальнику по углам прятаться не полагается.

– Я нет прятался, я не хотеть мешать, – ответил тот и без признаков страха подошел.

– Так кому ты не хотел мешать?

– Тебе.

– А может, придурку Беккеру, который вопреки моему запрету вздумал пускать кровь и без того малокровному, да еще больному человеку?

– No, no! – выставил итальянец руки перед собой, как бы защищаясь от несправедливого обвинения. – Я писал, что Беккер не есть медикус, а есть зубодер и обманщик!

Последнее предложение он сопроводил широким взмахом правой руки. Собственно, когда Аквилани начинал говорить, сразу становилось видно, что он не саксонец или бранденбуржец, а сын знойной Италии, общался почтенный доктор медицины не только с помощью языка, но и мимики лица, жестикуляции рук.

– Кому писал? – затупил Аркадий, начиная осознавать, что здесь главный виновник совсем не его новый собеседник. Желание всех помножить на ноль стремительно утекало, замещаясь нехорошим, неприятным подозрением (пока подозрением).

– Порка мадонна мамма миа! Как кому?! – удивленно раскрыл глаза и всплеснул руками Пьетро. – Тебе!

– Когда писал? – еще теплилась в характернике надежда, что письмо до него не успело дойти.

– О!.. Давно, совсем давно, – замахал верхними конечностями итальянец.

«Шо, опять? Бли-и-ин горелый, почему же, как только надо найти главного виновника, так выясняется, что мне для этого достаточно посмотреть в зеркало на свою растолстевшую харю?»

Собственную полноту Аркадий имел привычку сильно преувеличивать, как и степень личной вины. Так уж получилось, что мало-мальски приличное представление о болезнях и их лечении в целом имел только он и никто другой. С набором медперсонала немногих выстроенных лечебниц существовали огромнейшие трудности, не всякий в них мог работать. Приходилось брать всех, кто подходил хотя бы условно.

К тому же он быстро убедился, что люди остаются людьми вне зависимости от века, в котором родились. Стучали друг на друга лекари, как голодные дятлы на гнилом, полном внутри червей дереве. Доносы на ужасном русинском, латинском, иногда и на разных диалектах немецкого и итальянского сыпались в его немногочисленную канцелярию в большом числе. Покопавшись немного в них, он ощутил самую натуральную тошноту, будто в дерьме копался, после чего больше такую литературу не читал из принципа. Да и уличное воспитание сказывалось: с младых ногтей окружающие относились к стукачам плохо, мамочка опять-таки об этом вещала, осуждая доносчиков на прогрессивно мыслящих творцов. Потом, правда, выяснилось, что эти прогрессивно мыслящие друг на друга без всякого принуждения в органы жаловались, стараясь утопить конкурентов. Однако сильно выраженная нелюбовь к стукачам и стукачеству осталась.

«Черт побери! Доинтеллигентничал. Из-за моей брезгливости человек может погибнуть. Умный, талантливый и очень нужный стране. Получается, что для вымещения злости на главном виновнике мне необходимо биться тупой башкой об стену. Не, лучше ограничусь устным выговором и сделаю выводы».

Так и не сделав больше никому выговоров, Аркадий – в явно расстроенных чувствах – покинул госпиталь. Медперсонал смог облегченно вздохнуть, кое-кому пришлось чистить одежду – вжимаясь со страху в стену, они теперь имели побеленные спины. Это у многих вызвало нервический смех – пронесло.