— Что здесь?

С той же улыбкой она вырвала у него розу, хрустнувшую целлофаном. Схватила за локоть, за вельвет рукава:

— К стене ладонями! Не двигаться!

Упираясь в стену кинотеатра, он следил за элегантно одетой европейкой. А делала эта европейка вот что: разодрала целлофановую упаковку, сшитую скрепкой, вытянула со стеблем розу, села на корточки и положила цветок поперек бедер. Коленом, обтянутым нейлоном, уперлась о тротуар и стала собирать вокруг себя мусор — клочки билетиков, комочки фольги с прожеванными и завернутыми туда резинками, расплющенные крышки от пивных бутылок, раздавленные окурки, шпильки. Ало озаренными пальцами с крылышками ногтей, маникюр на которых казался черным. Бросая все это в прозрачные ножны от вынутой розы, она вращалась на колене, шаркая подошвой по тротуару. Потом она все это упаковала в сумочку, а вынула губную помаду, открыла, вывинтила и стала, переползая на коленях, выписывать звезду на тротуаре, пятиконечную, но потеряла равновесие и ухватилась за него стоявшего столбом. За бедра — больно впившись ногтями. И прижалась к вельветовой ширинке, к тому, что под ней — оробелому. Лицом прижалась. Лбом. Щекой — отчего сдвинулись ее очки, не снятые после сеанса.

Чтобы в Союзе они бросались перед ним на колени, такого Александр не помнил. Если и случалось, то не на улице, во всяком случае. Первой мыслью было, что, слава Богу, без трусов он. После душа чистых в своем запасе не нашел и вышел без. Но джинсы — уже вторую неделю не снимая. Козлом, конечно, не несло, но все же и не розами. Что Иби вовсе не смущало — в ее аффекте. Осторожно он снял с нее очки, сложил и бережно упрятал в боковой карман пиджака. Коснулся стриженой головы. Того не желая, ничего он не мог поделать со своим выпиранием, бухающим ей прямо в лицо. Более неуместной эрекции он в жизни, кажется, не имел, «Ну, я тебя прошу!..» — сказал он и сделал попытку опуститься на колени тоже. В ответ она стала бить его кулаком по ногам, по мускулам, заставив выпрямиться, ухватилась за пряжку ремня и стала «молнию» из-под нее расстегивать. Раздергивать. При этом Иби бубнила ему в пах: «Все мальчики погибли, все девочки погибли…» Какая-то пара на пути к вогнутому дому рядом, к арке в глубине, увидев эту сцену, повернула назад, решив, что лучше обогнуть кинотеатр с дальней стороны.

«Больно не будет. Крыска с зубками, но спрячет…»

Она забормотала что-то по-венгерски. Он взял ее подмышки, поднял рывком и обнял — удерживая на ногах. Под скользким черным льном ее пиджачка подергивались лопатки — она рыдала. «Ну, что ты? что ты?» — «Потому что раненые в живот! поглубже заползали умирать! И только крысы одни спаслись!..» — «Ну всё, ну всё!..» — он растирал ей спину. «Нет, крысы! Крысы!»

Она оттолкнула его. Повернулась к стене.

Высморкалась в свой платок.

Александр подобрал сумочку и латунный тюбик. Роза слегка привяла. Он было тоже взял, но посмотрел на Иби и положил обратно на шероховатый тротуар. В звезду. Выписанная поблескивающей губной помадой, фигура о пяти концах была незаконченной. Стершимся остатком помады он завершил — на всякий случай.

Насморочно она сказала:

— Пожалуйста, прости.

— А ты меня.

— Не сердишься? Давай напьемся.

— Немедленно.

— А потом в Дунай. Согласен?

— Не возражаю.

Она взяла его под руку. На ходу он чувствовал толчки хрупкого бедра.

— В «Корвин» обычно не хожу, — она сказала. — Здесь был наш центр сопротивления. Один из самых… Понимаешь?

Он оглянулся на излучение вывески.

Здание было защищено соседними домами. Взять нашим, наверное, было нелегко. В три этажа и круглое — пирог на день рождения. Только свечей в нем не хватало.

На стоянке они захлопнулись в «Трабант» — непрочный и уютно замусоренный. Из-за сиденья она вытащила пластиковый мешок, а из него бутылку виски «Haig».

— Не понимаю, — сказал он, поджимая ноги.

— Чего?

— А ничего.

— Сейчас поймешь. Открой бутылку.

Он свинтил резьбу.

— Пей.

— Ladies first [143] .

Она сползла под руль, пока колени не уперлись, и запрокинулась. Алкоголь забулькал неохотно, потом зазвучал веселей. Потом он взял бутылку, а она утерлась и вылезла, и села нормально — чтоб держать обзор.

Они закурили.

— I can’t get no satisfaction… [144] Эта мыльница без музыки.

— Откуда она у тебя?

— Мыльница? Выиграла в лото.

Он засмеялся.

— Серьезно?

— Серьезно. Но без музыки она.

Он засмеялся.

— А какую ты любишь?

— Марши люблю. Краснознаменный сводный хор Советской Армии.

— Нет?

— Почему «нет»? Да! Люблю. А что?

— Не понимаю…

— Без пол-литра не разберешься — правильно? Нет, нет, товарищ, что вы? Мадемуазель за рулем…

Смеясь и проливая, она выпила, но, возвратив бутылку, не вылезла из-под руля. Так и осталась — в три погибели и лицом кверху.

— Я полежу на дне, не возражаешь?

— А если милиция?

— Полиция. Что не одно и то же. У меня в Москве поэт знакомый, его в милиции импотентом сделали. А у нас полиция цивилизованная. «Мадемуазель, что с вами? Не помочь ли? Мы в полном вашем распоряжении». — «Нет-нет, спасибо, господа. Сейчас пройдет. Просто приступ клаустрофилии».

— Филии?

— Я жуткая клаустрофилка. Ты нет?

— Клаустрофоб, скорее.

— Дитя простора, да? Тогда смотри в окно. А я побуду первертивно. Ты разрешаешь? Когда так тесно, и хочется пипи, и кровь иголочками — ужасно я люблю. Я так все детство просидела.