— Я, что ли, спец?

— Ну, все же. Согласно агентурным данным, ты ведь здесь в высшем свете обретаешься…

Александр ударил в стену лбом.

— Это к чему?

— А так! Вы все еще хотите иметь, — произнес он, цитируя Иби, — а мы здесь хотим уже быть.

— (Молчание за спиной) Так понимаю — Янош Кадар с тобой делился? Этак после ужина, да? Между «гаваной» и армянским коньяком?

Александр засмеялся.

— Не он, а внучка…

— Принцесса на горошине, небось? Могу себе представить. Ну, Андерс, Андерс… А говоришь, не спец. Компанию составишь, значит? На улицу Прозрачностей.

— О’кей.

— Тогда я запираю, и ключ тебе под дверь. Чтоб ты, как у Христа за пазухой.

Ангелом с факелом — памятником Кошуту — открывался этот некрополь Венгрии. Писатели, художники, музыканты, политики, генералы…

Святой прах нации.

Мимо мемориалов, усыпальниц и помпезных склепов они дошли и до новейших времен.

Кровавый клоп. Даже и с тем, что «о мертвых или хорошо — или ничего». Если бы у Александра спросили, что он думает о верном сталинисте, генеральном секретаре местной компартии Матиасе Ракоши, вряд ли бы он нашел эпитет эстетичней. Чего, однако, он тогда не знал, так это то, что палач своей страны скончался политэмигрантом в СССР, а именно в Горьком, «где ясные зорьки». В 1971 году, дотянув до преклонного возраста. В отличие от Сталина, отлученная мумия которого все же удостоилась бюста на задворках Мавзолея, возвращенный Советским Союзом пепел палача был похоронен здесь с подчеркнутой нейтральностью — замурован в стену среди прочих урн. Или замаскирован?

На территории Пятьдесят Шестого года ударило по сердцу, как ножом. Так было здесь их много — пирамидок под звездочками о пяти концах. «Ваши», сказала она. «Вижу», — ответил он и потерялся среди них — бедных, дощатых, небрежно выкрашенных бурой отечественной краской. Он с отрочества знал у Слуцкого это пронзительное, непечатное:

В одной из этих стран теперь он оказался, и бродил среди звезд, вырезанных из листового железа, повторяя про мрамор лейтенантов — фанерный монумент. Разгадка тех талантов, развязка тех легенд… По Гусева среди них не было. Ни на одной из пирамид.

Он посмотрел из-за плеча — не видит ли? И как в Таджикистане, перекрестился. Второй уже раз за эту весну. На противоположных полюсах гигантского пространства, собранного предками.

И что нам делать с этим сверхнаследством?

Нам, нормальным?

Зачем нам?..

Его венгерская подруга бродила среди мраморного мрамора. Белых крестов была тут целая колонна. Намного больше, чем наших пирамидок. Сотни одинаковых. Целая армия густоволосых и веселых юношей и девушек смотрела с бежево-рыжих фотомедальонов. «Конские хвосты», набриолиненные коки, галстуки с гавайскими узорами — первое поколение рок-н-ролла.

Из сердцевины креста, перед которым Иби сделала книксен, укладывая цветы, тоже смотрела застекленная фотография.

— К сожалению, ношу я не его фамилию, — сказала она. — Правда, он похож на Бориса Виана?

Этого француза Александр не читал. Молча смотрел он на крест. Фотопортрет был чем-то похож на дочь. Даже и не чертами…

Этакий вольнодумный — теленок лизнул — завиток над выпуклым лбом, породистый нос с горбинкой, ироничная полуулыбка на гонком европейском лице и, однако, упорный вызов в глазах, глядящих исподлобья.

…дух Европы самой?

— L’homme est une passion inutile. Человек, это… как по-русски лучше? Бесполезная страсть? Бесцельная?

— Лучше тщетная.

— Именно. Тщетная! Но я, ты знаешь, им завидую. Такой страсти мы не узнаем. — Она повернулась к третьему за столиком пиано-бара. — I’m speaking about the generation of the Fifty-Six… [146]

Он был американец — кому она переводила. По имени Тимоти. Стажер будапештского университета имени Лорана Эотвоша. Вельветово-замшевый такой. Слушая запальчивый монолог Иби, он шерстил свою рыжеватую бородку, потуплял покрасневшие от их сигаретного дыма глаза за стеклами очков на бокал красного, вставляя при этом что-то диссонирующее: то, мол, просто была эпоха чрезмерных реакций, overreactions, которая канула без шансов на возвращение, поскольку даже Советский Союз после Праги-68, кажется, возвращается к цивилизованным формам общения с человечеством: все в этом гниловатом духе.

Несмотря на видимую застенчивость, американский ее знакомый оказался типом весьма прилипчивым. Они его повстречали в магазине иностранной книги на улице Ваци, где Иби купила к завтрашнему экзамену томик любовной лирики Гете — «West-ostlieher Divan» [147] . Представленный американцу как «мой русский друг», Александр не обменялся с Тимоти и парой слов за вечер. Их объединяла только Иби, с одним говорившая по-английски, с другим по-русски. Но когда испытала она необходимость отлучиться в дамскую комнату, за столиком повисло тягостное молчание, которое, слегка откашлявшись, нарушил американец.

— Вы, стало быть, советский?

— I am Russian [148] .

— Москва?

— Она.

— И скоро, значит, домой?

— Увы.

— Ну почему? Sweet home [149] — сказал американец, радуясь по поводу отъезда Александра столь искренне, что только в морду ему дать.

— А вы откуда?

— New York City. Манхэттен, знаете?

— Ваши родители, I presume [150] из венгров, которые…