Интеллектуалы различных политических взглядов и убеждений (от умеренных монархистов до левых республиканцев) объединяются вокруг тезиса о неизбежном и скором захвате власти иезуитами, об их постепенном врастании в органы власти и систему образования. Говоря о последнем, следует подчеркнуть сознательное использование «теории заговора» в корпоративных целях, когда интеллектуальное сообщество стремилось поставить себя в исключительное положение в области образования: «Университетские преподаватели используют миф о иезуитах в качестве пугала; стремясь обосновать необходимость государственного контроля над преподаванием и подтвердить собственную значимость и компетентность, они указывают на опасность, какой грозит Франции засилье клерикалов — силы антинациональной и мракобесной. Боязнь иезуитов оказывается аргументом в пользу монополии» {149} . Леруа всячески подчёркивает полную соположенность «мифа о иезуитах» классическим концепциям «теории заговора». «XIX столетие породило несколько крупных «теорий заговора»; к ним принадлежат, помимо мифа о иезуитах, мифы о масонском и еврейском заговорах. Хотя у этих мифов, как правило, разные создатели и разные идеологические источники, структура и синтаксис у них схожие» {150} .

Следующим примером, относящимся к концу XIX века, следует считать события, связанные с «делом Дрейфуса», в ходе которого вновь проявляется особая связь «мыслящего сословия» с конспирологией. Судебный процесс по обвинению А. Дрейфуса, капитана французской армии, еврея по рождению, обвинённого в шпионаже в пользу Германии, становится отправной точкой для разделения французского общества на сторонников обвинения и защитников Дрейфуса, доказывающих его невиновность. Особый накал борьбе придаёт участие в ней интеллектуалов, для которых «дело Дрейфуса» становится шансом для возвращения утраченных позиций в социокультурном пространстве. К. Шарль, к работам которого мы обращались выше, подчёркивает непростую для интеллектуалов ситуацию, сложившуюся к тому времени: «В конце 1880-х и в течение 1890-х годов возникают трудности: крах книготорговли, бешеная конкуренция, перепроизводство интеллектуалов» {151} . На фоне подобных проблем возникает возможность актуализации собственной значимости, презентации групповой/субъективной позиции в качестве экспертной. Обществу предлагался щедрый, постоянно обновляющийся, список взглядов, подходов, концепций, аргументов в пользу виновности или невиновности Дрейфуса. Симптоматично, что принцип деления интеллектуалов на сторонников и противников зачастую не поддаётся рациональному объяснению [9] . На наш взгляд, для интеллектуалов, как это ни странно звучит на первый взгляд, важна не принадлежность к тому или иному лагерю — доминантным фактором служит сама кампания. Об этом, хотя и в неразвёрнутом виде, говорит и Шарль: «Именно это объясняет, почему из всех политических событий только дело Дрейфуса имело такое значение для писателей и интеллектуалов и привлекло такое их множество. В других случаях некоторая часть писателей занимала ту или иную политическую позицию, но они не устанавливали линию размежевания, они лишь принимали размежевание, прежде установившееся в политическом пространстве» {152} . Под «линией размежевания» мы понимаем актуализацию «теории заговора», вынесение её в открытое публичное пространство. Но не следует думать, что пропаганда конспирологической схемы велась исключительно лагерем антидрейфесаров. «Защитники прогресса» и «борцы со средневековыми суевериями» охотно использовали в борьбе «теорию заговора», но более позднего, знакомого нам, происхождения. «Между прочим, дрейфусаров также преследовала мысль о вековом заговоре, а именно о заговоре иезуитов» {153} . Как мы видим, ожесточенная кампания по борьбе с иезуитами в сороковые годы дала о себе знать спустя полвека, что свидетельствует о достаточном укоренении «теории заговора» в сознании интеллектуалов. Общим итогом противостояния можно с уверенностью считать победу «теории заговора», продемонстрировавшую высочайший потенциал влияния на общественное сознание, способность поддерживать интерес к себе на протяжении длительного времени.

Не менее показателен, уже для XX столетия, пример с «Коллежем социологии», раскрывающий ещё один момент внутренней связи конспирологического сознания с интеллектуальным сообществом. Несмотря на своё название, «Коллеж социологию) вовсе не был образовательным учреждением или институализированной научной организацией. По своему характеру и статусу «Коллеж…» представлял собой свободное объединение французских интеллектуалов. Назовём лишь самые известные имена: Ж. Батай, Р. Кайуа, А. Кожев, М. Лейрис. В данном сообществе отсутствовали чёткие политические, научные, мировоззренческие ориентиры. Некоторых участников можно считать выходцами из рядов сюрреализма (Ж. Батай, А. Кайуа), другие, в лице А. Кожева, придерживались более традиционных научных взглядов. Собственно, участники «Коллежа…» и не стремились к какой-либо унификации позиций, понимая свободу взглядов как непременное условие эффективности совместной работы.

Что касается объединяющего момента, то следует сказать о двух взаимосвязанных проблемах, вокруг которых в основном и шли активные дискуссии. Первая проблема была актуализирована политической ситуацией того времени, так как активная деятельность «Коллежа социологии» приходится на 1937-1939 годы — период всё большего осознания неизбежности столкновения с фашизмом. Поэтому значительное внимание на заседаниях, докладах сообщества уделяется анализу феномена фашизма. Второй аспект работы «Коллежа…» связан с попыткой преодоления позитивистских традиций социологического знания. В качестве альтернативы классической социологии предлагается «сакральная социология», адаптированная к новейшим философско-художественным открытиям. Но в чём же конкретный недостаток традиционной социологии? Участники коллежа утверждают, что классическая социологическая теория вряд ли может сформировать исчерпывающее представление о фашизме, его истоках, сущности, без понимания которых невозможно и противодействие ему. В данном контексте и возникает тема «тайных обществ». Г. Майер достаточно жёстко связывает генезис фашизма с бытованием «тайных обществ» в Германии, начиная с середины XVIII века. К подобным объединениям причисляется, например, такая организация, как «Лига Добродетели», в ряды которой входили видные представители прусского Просвещения: Штайн, Бойен, Шарнхорст, Гнайзенау. Особый всплеск активности «тайных обществ» связывается с освобождением Германии от французского владычества. Под влиянием националистических взглядов классика немецкой философии И. Г. Фихте, изложенных в его известной работе «Письма к немецкой нации», возникает целый ряд национально-патриотических организаций: «Немецкий орден», «Тевтония». Майер приходит к выводу о сформировавшихся традициях участия «тайных обществ» в социально-политической жизни Германии, что находит своё выражение и в становлении нацизма. «Почти все вожди III Рейха, вожди партии и особенно милитаристских организаций прошли через свободные гильдии. “Ветераны” партии, большинство депутатов так называемого рейхстага представляют этот тип в чистом виде: сами гильдии, все эти Vilking, Werwolf, О.С., Orgesch Oberland, — были распущены, их кадры вошли в состав партии, но при этом они сохранили большинство своих верований, мифов, ритуалов и символов» {154} , — резюмирует Г. Майер.

Итак, имманентная сила фашизма генетически оказывается напрямую связанной с «тайными обществами», хотя на современном этапе подобное влияние в определённой степени аннигилируется. Что же касается современных европейских демократий, то процесс внутренней и внешней деградации получает существенное усиление. Объяснение этому следует искать в торжестве «правого сакрального» с его культом этатизма, абсолютизирующим такие социальные институты как партии, парламентская демократия, армия. Все перечисленные факторы являются причиной изначальной обречённости западной демократии перед лицом надвигающегося фашизма. Ж. Батай в следующих словах достаточно скептически оценивает «потенциал сопротивления» современного европейца: «Неограниченные притязания военного строя стали возможными, с одной стороны, из-за разложения религиозного и национального существования, а с другой — из-за порабощения, а затем и уничтожения любой религиозной организации. Если бы существовала влиятельная, новая и совершенно необычная религиозная организация, в которой господствовал бы дух, не способный кому-либо прислуживать, то человек ещё мог бы узнать (и запомнить), что ещё существует нечто, достойное любви…» {155}

Важная оговорка Батая по поводу «необычной религиозной организации» находит продолжение в размышлениях участников «Коллежа…» о «тайном обществе» как наиболее адекватном варианте противодействия фашизму. Р. Кайуа выделяет, с его точки зрения, главное качество «тайного общества»: «…Между тем глубокое достоинство самого принципа “тайного общества” состоит в том, что только оно обеспечивает решительное и оперативное отрицание, единственное не сводящееся к фразам отрицание того принципа необходимости, во имя которого объединения современных людей сотрудничают в суете существования» {156} .

Таким образом, актуальность «тайного общества» объясняется рядом факторов. Во-первых, участники нелегитимных объединений ориентируются в своей деятельности не на внешние, заданные государственной машиной, цели и задачи, а исходят из внутренней потребности. Вследствие этого «тайное общество» приобретает особую, имманентную устойчивость, добровольность объединения гарантирует со стороны каждого участника готовность принесения себя в жертву во имя общей цели. Примером того выступают альбигойцы, катары, продемонстрировавшие высокий религиозный порыв. Во-вторых, создание «тайного общества» позволяет преодолеть интеллектуальную и политическую раздробленность, свойственную периоду между двумя мировыми войнами. Интеллектуалы после Первой мировой войны не просто разделились на правых и левых, сторонников и противников социалистической революции. Процесс дифференциации принял более глубокий характер, что поставило под удар саму возможность объединения интеллектуалов в борьбе против фашизма. Традиционные политические институты, партии, применительно к Франции — Народный фронт, провозглашавший своей целью союз всех «прогрессивных» сил, не в состоянии обеспечить подлинной консолидированности. Мелкие разногласия, самолюбие лидеров и вождей, игра на публику с неизбежностью подрывают основы единения. «Тайные общества», с их принципом анонимности участников, аннигиляцией личных амбиций во имя достижения общей цели, трактуются как единственно возможный вариант интеллектуального противостояния нацизму.

Мы привели пример использования конспирологии в западноевропейских леворадикальных интеллектуальных кругах. Но этот же временной период даёт нам образец не менее примечательной адаптации «теории заговора» в среде «мыслящего сословия» иной политической ориентации. Мы говорим о таком внешне периферийном явлении в интеллектуальной истории Европы, как румынское интеллектуальное сообщество. Тридцатые годы прошлого столетия были определяющими для формирования, по сути, первого поколения румынских интеллектуалов. Это формирование шло под знаком активизации и обострения политической жизни. Румынские интеллектуалы пытались или сформулировать собственную модель развития, опирающуюся на традиционные ценности румынского общества: патриархальность, православие, крестьянство, или «примеряли» модели, предложенные извне. К последним прежде всего относился фашизм, уже победивший в Италии и в Германии. Близкие к фашизму идеи пропагандировались в «Железной гвардии» — самой массовой праворадикальной организации в Румынии. Несмотря на явную эклектичность и примитивность выдвигаемых лозунгов, идеи железногвардейцев завоевали умы значительной части интеллектуалов. Современный исследователь приводит следующие данные: «В добровольном трудовом лагере в Кармен-Сильве, одном из тех, которые во множестве организовывались тогда Железной гвардией, из 710 участников образование имело не менее половины (38 лицеистов, 170 студентов, 98 — лиц со средним и высшим образованием, 59 чиновников, 52 преподавателя, 59 обладателей научной степени)» {157} . Более того, прямую поддержку движению легионеров оказывают молодые румынские интеллектуалы, получившие позже всемирную известность и признание. Речь идет о таких знаковых фигурах как М. Элиаде и Э. Чоран.