«После внимательных розысканий и труда нескольких лет поражен он был (Магницкий говорит о себе в третьем лице. —М. X.) следующими истинами:

1) Всем возмутительным переворотам государств везде и всегда предшествовало возмутительное воспитание.

2) Все тайные общества, на возмущение государств действовавшие, начинали всегда с потайного действия на воспитание.

3) Дух нашего времени либералов, карбонариев и суеверов всё один и тот же дух иллюминатства, в новом только плаще, равно действуют на воспитание.

4) С времен Иосифа II прокрался он к нам и в нашем воспитании делает большие успехи, ибо повсеместно в науках богословских, философских, политических и исторических распространяет неприметным образом самые противные правила православию и самодержавию» {355} .

Эти положения Магницкого, при всей их краткости, достаточно адекватны для понимания социокультурного кода того времени. Как показывает исследование Гордина, между сочинениями Магницкого и Голицына существует явная связь. Но Гордин в своём анализе делает упор на межличностном контакте двух конспирологов: «Оказавшись на краю пропасти, Магницкий стал форсированно готовить плацдарм для контрнаступления. В это время он, очевидно, возобновил старые свои связи с князем Андреем Борисовичем, искавшим возможности вернуться к активной государственной деятельности» {356} . Безусловно, двух государственных деятелей: опального, находившегося под официальным расследованием, и полуопального, подвергшегося неофициальному остракизму, объединяло общее желание вернуть утраченные позиции. Для нас более важным представляется концептуальное единство версий заговора Голицына и Магницкого. В чём их близость и в чем они отличаются от предыдущих «разоблачителей»? Самой главной чертой следует считать переход от непосредственного разоблачения заговора к «теории заговора».

Как мы видели, неудовольствие Николая I, повлиявшее на то, что голицынский труд не был должным образом оценён, при всей объяснимой мнительности и подозрительности императора, имело причиной как раз теоретичность, абстрактность построений Голицына. Придерживаясь традиционного взгляда на природу, механизм и движущие силы заговора, Николай нуждался в эмпирически подтверждаемом материале (конкретные фамилии командиров полков, а не фамилии университетских профессоров). Также обратим внимание на то, что у Н. Шильдера доклады Голицына и Магницкого вызывают негативную личную реакцию, как и у российского императора.

Таким образом, можно сделать вывод о том, что «теория заговора» на протяжении царствований как Александра I, так и Николая I проявляла себя в локальных рамках, будучи невостребованной как общественным сознанием, так и политической элитой страны. Даже присутствие среди «заговорщиков» Сперанского, отношение к которому с определённого времени было более чем критическим, не принесло ощутимых результатов. Российское общество, оставаясь традиционным по своему характеру, не воспринимает саму модель «теории заговора».

Примечательно свидетельство по этому поводу А. В. Никитенко, в дневнике которого находит своё непосредственное отражение общественное сознание той эпохи. Лишённый сословных и классовых стереотипов, автор откликается на все важнейшие события своего времени. В записях конца 1848 года Никитенко фиксирует историю некоего Аристова. Разорившийся рязанский помещик с целью поправить своё финансовое положение заявляет в III отделение о наличии заговора против правительства. На полученные деньги авантюрист ведёт разгульный образ жизни, регулярно сдавая своих собутыльников жандармам в качестве участников мифического заговора. Афера была обнаружена благодаря полученному из Рязани письму, в котором была раскрыта подлинная сущность разоблачителя и содержалась просьба наказать: «плута, воришку, картёжника, который наполнил всю губернию своими похождениями и долгами» {357} . За этим последовал вполне ожидаемый финал: «Открылась комедия, которую играл этот негодяй, чтобы на выманенные деньги погулять. В заключение он сам во всём признался. Разумеется, всех невинно забранных отпустили, а молодца, говорят, отправили в арестантские роты» {358} .

Обратим внимание на то, что событие, зафиксированное Никитенко, подано в форме анекдота и содержательно отсылает нас к гоголевскому «Ревизору», что придаёт действительно комический характер излагаемой истории. Параллель между Аристовым и Хлестаковым саму идею заговора низводит до уровня комедийной завязки. Несомненно, что в этом отражено само отношение к заговору Никитенко, который одновременно являлся и профессором Петербургского университета, и крупным чиновником, занимающимся цензурой печатных изданий.

Кроме этого, одна из причин подобной невосприимчивости к конспирологическому моделированию скрывается в самой природе бытования тайных обществ в России той эпохи. Сошлёмся на мнение В. М. Боковой, исследовавшей непосредственно тайные общества декабристского и постдекабристского периодов. «Приходится признать, что разновидность объединения, пригодного для эффективной тайной политической деятельности, была создана в русских тайных обществах первой трети XIX в. лишь теоретически, как перспективная модель. На практике тайное общество не имело собственных, только ему присущих формальных особенностей, то есть было эклектичным; личные связи в нём преобладали над организационными, и при этом в нём обнаруживалось очевидное тяготение к камерной кружковой деятельности» {359} .

Интересным представляется анализ состава непосредственных участников событий 1825 года, их взгляд на собственную конспиративную деятельность и на саму природу тайных обществ, в деятельности которых они принимали участие. «Южанин» Н. В. Басаргин размышляет следующим образом: «Во время существования общества благоденствия, хотя цель оного была известна всем, но у большей части членов сия была побочной. Главная же была та, что мы находились весьма тесно связанными друг с другом. Каждый вечер мы собирались вместе без условия, и всякий излагал малейшие подробности, до него касающиеся, и самые маловажные впечатления, получаемые им в течении всего дня» {360} . Более эмоциональным и решительным в своём видении вопроса является А. В. Поджио: «Бывало, соберутся люди-братья! Сколько тут и шуму, и бойкости, и решимости — но нет действия, и люди расходятся, и опять же затишье в тех же умах. Возьмите исторический ход всех тайных обществ, просуществовавших в других государствах! Какое упорство, какую настойчивость вы увидите для достижения хотя бы самой отвлечённой цели. Скажите, мыслимо ли у нас <…> образование таких обществ?» {361} . Таким образом, специфика бытования тайных обществ в России говорит об их преимущественно досуговом характере. Учитывая все вышеперечисленные признаки, мы можем говорить о парадоксальном отсутствии конспирологического мышления у непосредственных участников тайных обществ [18] . О политическом аспекте деятельности российских тайных обществ начала XIX века достаточно ёмко и точно сказано Т. Н. Жуковской: «Тайные общества <…> выступали не только готовой формой почти открытого (поскольку в России никогда не было настоящей разветвлённой “конспирации”, в духе карбонаризма) приобщения людей к политической деятельности, но и привлекательной формой публичности» {362} .