Шрифт:
Вечером, хорошим таким, покойным вечером, с отошедшим по ту сторону земли солнцем, с засветившейся в небе одинокой звездой, с деревенской тишиной, призвавшей к ночлегу или, наоборот, к бодрствованию полевых мышей, кротов, птиц, жуков, сидели они с Лёшкой и вытаскивали из одного, Лёшкиного, кармана тугие сливы, панически вскрикивали, если проглатывали сливу с косточкой, как вдруг: туп-туп, туп-туп, туп-туп!
И вот уже замелькала на вечереющем небе конская морда, наездница на полном скаку осадила лошадь.
— Слушайте, там Босой разоряется. Айда за светляками, проучим его! Я уже тыквочку выдолбила, дырки для глаз и зубов проделала, вставим светляки — и Босой будет парализован…
Снова вспомнилось Севе разное чудное, дерзкое: груда светлячков в беспросветном лесу, их царство на речке, вблизи запруды и деревянного острова, — и он уже хотел сдвинуть себя с места, сказать что-то, покашлять хотя бы, но продолжал сидеть каменно. И Лёшка тоже безмолвствовал.
Ледовая королева
Счастье представлялось неуловимым, подобно тугой хоккейной шайбе: то летит под конёк, то ускользает.
Но руки, зашнуровывавшие ботинки с канадскими коньками, уже будто ощущали рукоять клюшки и то, как тяжелеет клюшка, принимая шайбу, и как надо всю скорость, весь разбег вложить в быстрый, почти незримый бросок по низким воротцам; счастья ещё не было, счастье только ожидалось, а Инга уже видела, видела себя на ледяном поле. Отсюда, из раздевалки, она услышала шум на холодных, зимних трибунах и различила, как кто-то прокатился по льду — должно быть, судья опробовал каток. Лёд внятно загудел: так он был крепок, свеж!
Кто сказал, что счастье неуловимо? Кто сказал, что девчонки не играют в хоккей?
Вот сейчас выкатит Инга на лёд, выбросят ей шайбу, устремится Инга к воротцам — поди угадай, девчонка ли она! Так ловко проходить защиту противника могут лишь хоккеисты сорок третьей школы. И она, Инга, ничем не отличается от них: в мальчишечьей форме, в полосатых гетрах, в котиковой шапке с опущенными ушами — поди угадай!
Так надо: рядиться мальчишкой, бояться быть узнанной, до изнеможения гонять шайбу на ледяном поле, вырывать победу в решающей игре с четырнадцатой школой — так надо!
Она в нетерпении приподнялась, погремела коньками по настылому, со следами-пряничками прессованного снега полу, постучала клюшкой, как бы проверяя её крепость, и огляделась: вокруг были знакомые усмешливые и немного обеспокоенные лица. «Не робейте, всё будет хорошо!» — хотела она успокоить мальчишек, но вдруг вся внутренне напряглась, прислушалась к неразборчивым голосам за фанерной перегородкой: в соседней раздевалке готовились к выходу на лёд хоккеисты четырнадцатой школы, и почудилось, что послышался негромкий голос их капитана — Капитана с большой буквы.
Мальчишки не отводили глаз от Инги, она встрепенулась, ей стало досадно: казалось, что все они понимают её нетерпение и то, с каким жадным волнением вслушивается она в голос Капитана. А что они могли понимать, если сама Инга не знала, почему так приковывал её негромкий голос Капитана, и его серые спокойные глаза, и его тонкие длинные руки, плотно обтянутые шерстью трико. Она сама не могла бы ответить, зачем ей вдруг пришло в голову умолять капитана своей, сорок третьей школы Сашу Лихотина взять её в команду для игр на первенство города. Она и прежде тренировалась с мальчишками в хоккей, у неё получались изумительные, точные броски по воротам. Она каталась на беговых, и на фигурных, и на канадских коньках, лёд был удобнее для неё, чем земля, по которой она ходила. Это знали все мальчишки, знал и Саша Лихотин, но он удивился Ингиной затее:
«Нет правил таких, чтобы девчонок брать в команду».
«Я хочу играть, — настаивала Инга. — Я буду играть за десятерых — обещаю, мальчишки».
«Да ведь нас разоблачат. Ты подведёшь всю команду! Это хуже, чем подставной игрок».
«Я буду играть за десятерых, — упорствовала Инга. — Никто не разоблачит. Я надену шапку с опущенными вниз ушами. Я готова унизиться перед вами, мальчишки, только запишите меня в команду».
Саша Лихотин пожал плечами. Саша Лихотин стеснялся глядеть в её молящие глаза. На другой день он выдал Инге форму, и вся жизнь приобрела для Инги новый смысл, словно ничего интереснее, чем хоккей, не было у неё никогда прежде и не ожидалось впереди.
Как готовилась Инга к состязаниям, как выезжала она на искрящееся под светом вечерних фонарей хоккейное поле, как легко вела шайбу, как рада была, что первая игра между сорок третьей и четырнадцатой закончилась вничью! Как пристально смотрел на неё капитан четырнадцатой, какие удивительные, спокойные были у него глаза; как знобило её, когда она осталась в раздевалке позже всех и когда подошёл к ней он и сказал, что она играет по-настоящему и что завтра пусть приходит на каток!
И она пришла ровно в семь, и он не узнал её, потому что она была без ушастой шапки, в чёрном трико и в чёрной же — мохнатым колокольцем — грубошёрстной юбочке. И они катались не спеша, и он присматривался к ней, и она медленно покачивалась, как чёрное гибкое странное растение на льду, и он сказал, приблизив лицо и немигающе глядя: