Но вообще сомнительно, можно ли рассматривать куретов с этнографической точки зрения, т. е. *ак реально–историческое племя. Акарнанские куреты — тоже не без связи с Критским Зевсом. По крайней мере Etym. Gud. 342, 3 свидетельствует: «Куреты—это акарнаицы, которые воспитали Зевса». Говорили также, что Кносс был заселен выходцами из акарнанской Куретиды. Представление об этих этолийско–акарнанско–ахелойско–халкид–ских куретах восходит к той ступени первобытного мышления, когда и всякое реальное историческое племя расценивалось так же фетишистски и так же тотемистически, как и вообще все существующее. С нерасчлененностью исторического и мифического столкнулся и Страбон (№ 65 а) — наш основной источник для античного представления о куретах, но, конечно, он не смог в этом разобраться.

Сам Крит тоже был местом распространения не только иератического мифа о Зевсе и куретах, но и этнографического о них представления. Как мы уже указывали, первый царь Крита, по иным источникам, был курет Крес. Куреты мыслились также основателями многих критских городов (Элевферы, Итан, Биен, Иерапитны и даже самого Кносса). Гесихий же прямо называет куретов «критским народом».

Наконец, имеется источник, который считает корибантов вообще первобытными людьми (PLG III, adesp. 84): «…куретов и корибантов Гелиос возрастил первыми из деревьев».

д) В заключение об античных Куретах и Корибантах следует сказать то же, что и в отношении прочих мифологических фигур, связанных с Критским Зевсом: Куреты и Корибанты прошли все обычные для античной мифологии периоды развития. Об этом говорят даже те отрывочные тексты, которые современный мифолог собирает из всех уголков античной литературы.

Куреты и Корибанты связаны с идеей физического перевоплощения (во львов), что указывает на большую хтоническую древность этой мифологии. Чтобы эту древность представить еще более разительно, укажем на историка Истра, на которого ссылается Порфирий (De abst. II 56; FHG I frg. 47): «В своем обзоре жертвоприношений Истр утверждает, что в древности Куреты приносили детей в жертву Кроносу». Куреты — это символ человеческих жертв; и отсюда их связь с древнейшими эта. — пами первобытного общества. Служение же их младенцу Зевсу является гораздо более поздней концепцией, связанной уже с победой олимпийцев над Титанами, т. е. с победой патриархата над матриархатом, и с победой героизма над стихийно–хтонической анархией.

Не только охрана Зевса, но также и оргиазм Куретов и Корибантов тоже говорит о позднейших периодах, когда у людей достаточно развилась психика, чтобы переживать эти оргиастические состояния по поводу идейных и объективно значимых моментов действительности. Как и миф о младенце Зевсе, о воспитании и обучении, развитой оргиазм тоже есть достояние, возможно, даже кануна самого патриархата. Знаменитое критское объединение хтонизма и человеческой интимности осталось в глазах античности навсегда за Критом. Крит был подлинной ареной этого перехода от хтонизма к героизму, а остальная Греция только воспользовалась плодами этой огромной культурной революции.

В дальнейшем историческом развертывании этой мифологии мы находим возникновение таких существенных и колоссально важных функций у этих демонов, как общественное строительство, металлургия и ремесло.

К еще более позднему времени относятся художественные элементы знаменитой курето–корибантской музыки вокруг младенца Зевса. Когда здесь появились позднейшие формы лирики, включая элементы развитой мелодики и ритмики, этот миф уже втягивался в то художественное преобразование древней беспорядочной мифологии, закрепленной в глазах человечества за именем Гомера, но фактически начавшейся гораздо раньше. Это уже был не только не матриархат, а поздний патриархат и раннее рабовладельческое общество. Правда, для периода классики Куреты и Корибанты все еще слишком дики и стихийны, и потому они не могли найти для себя здесь прочного места. Даже такой любитель всего хтони–ческого, как Гесиод, легко обходится без них в своей концепции критского младенца Зевса. Зато в период поздней классики и эллинизма, когда Куреты и Корибанты понимались уже не буквально, а переносно, эти дикие оргиасты получили свое новое признание и стали весьма популярными фигурами для обозначения тех или других художественных и даже философских категорий.

Прежде всего Корибанты стали символом художественного и философского восторга и экзальтации, так что и Сократ, и Демосфен, и вообще все восторженное, приподнятое и вдохновенное в искусстве и философии стало пониматься как проявление корибантства. Завершением этого корибантского переосмысления классики является Нонн, который нередко самих муз называет Корибанти–дами (Dion. XIII 46 и еще не менее десятка других текстов); а Юлиан, как мы видели выше, даже само Солнце, «единотронное с матерью», т. е. занимающее вершину бытия одинаково с Матерью богов, считает единым и универсальным Корибантом.

Гораздо более умеренным представлением о Куретах и Корибантах в поздней греческой философии является понимание их как такой материальной стихии, которая призвана, связав свою стихийность, служить охране идеального, умопостигаемого мира (№ 67). Как ни далеко это представление от звериных демонов первобытной дикости, оно все еще сохраняет центральное зерно древнего мифа об охране Куретами и Корибантами мирового владыки и героя, освободившего мир от демонической анархии и бесчинства — Зевса.

Таково огромное историческое значение курето–кори–бантской мифологии, прошедшей через всю античность.

5. Критско–греческие параллели, а) Огромное значение критской мифологии для греческой в настоящее время не подвергается сомнению. Правда, Виламовиц старался принизить влияние Крита (см. Der Glaube der Hel–lenen. BerL, 1931. I). Крит в настоящее время почти всегда трактуется как колыбель греческой мифологии.

Еще в своих прежних работах 20–х и 30–х годов Нильс–сон указывал на зависимость греческой мифологии и религии от критской. В последнем же нам известном труде, «Geschichte der griechischen Religion» {Munch., 1941), он уже прямо говорит о преемственности многих греческих культов от критских и приводит ряд параллелей между обеими мифологиями. Интересно отметить и то, что Нильссон, раньше весьма скептически относившийся к пониманию огромного количества женских фигур, раскопанных на Крите, как фигур Великой матери, в настоящее время говорит о том, что древнейшие божества критян — это женщины <стр. 280, 285, 301). Он резко противопоставляет обе мифологии в том отношении, что критские боги рождаются и умирают, в то время как греческие боги являются вечно сущими. Критских рудиментов в греческой мифологии очень много. Меньше всего их у Гомера, мифологию которого Нильссон совершенно правильно характеризует как мифологию патриархата, и гораздо более трезвую (301), хотя, конечно, он совершенно далек от нашего его понимания. Но некоторые греческие боги тоже рождаются, воспитываются, достигают зрелого возраста и даже умирают аналогично Критскому Зевсу.