Шрифт:
— Ты видела Фидия? Каким ты его нашла?
Вопрос прозвучал довольно прохладно, и я догадалась, что Перикл чем-то расстроен.
— Почему ты спрашиваешь?
— Потому что Фидий не слишком доволен моим предложением, — объяснил он. — Ему не понравилась мысль об отъезде, вот почему я спрашиваю.
— Он больше озабочен разлукой со своим прекрасным Адонисом, как он зовет своего любовника. Конечно, его переполняют сожаления, но их он переживет. Уверена, что юноши в Олимпии красивы не меньше, чем Агоракритий.
— Думаю, они даже красивее. О нашем Фидии найдется кому позаботиться.
— Тебя что-то тревожит? — спросила я.
Недавно спартанцы подняли шум по поводу того, что Перикл заключил союзы с правителями земель, которые они полагали своими. Эта забота тяжелым грузом лежала на плечах Перикла.
Сейчас его лоб оставался нахмуренным, углы рта были скорбно опущены.
— Я собирался пощадить тебя и не рассказывать об этом деле, пока не сумею управиться с ним.
— О чем ты говоришь? Ты не собираешься опять уйти?
Мне так надоели долгие месяцы одиночества и беспокойства, пока Перикл отсутствовал, командуя войсками, сражавшимися с Самосом. И я не хотела вновь испытывать это чувство теперь, ожидая ребенка. Кроме того, какие еще оскорбления мне придется услышать, когда моя беременность станет очевидна?
— Сегодня до меня дошли кое-какие сведения. Надеюсь, они окажутся неправдой, хоть боюсь, что это не так.
— Что же это за сведения?
Я уже слышала столько глупостей в свой адрес, что считала себя подготовленной ко всему, что бы ни сказал Перикл.
— Мне сообщили, что этот зловредный выродок, комический поэтишка Гермипп, возвел на тебя поклеп.
— Какого рода?
— Он, как ты, может быть, знаешь, является другом Эльпиники и Алкивиада, да и многих других, кому не по нраву моя политика. Этот человек даже приобрел известность благодаря тому, что высмеивает меня в своих плохих стишках. Он обвиняет тебя в оскорблении богини и совращении афинских женщин. Последнее заключается в том, что якобы ты склоняла их заниматься проституцией.
Я не знала, как и ответить на это, только стояла, неловко опустив руки, словно поломанная кукла, что продается по дешевке на рынке.
— Мы справимся, Аспасия. Я не допущу, чтоб это тебя коснулось.
Я прижалась головой к его груди, мною владела такая слабость, что я не могла даже плакать.
— Но это уже коснулось меня, милый. Об этом уже давно болтают.
Помолчав и набравшись смелости, я добавила:
— Перикл, я жду ребенка.
Он не ответил, лишь с огромным удивлением смотрел на меня.
— Тебе нечего сказать?
Перикл продолжал молчать, но его молчание не было похоже на недоверие. Я видела его примерно таким же, когда ему приходилось взвешивать все «за» и «против» в ходе спора или же тогда, когда неожиданный вопрос застигал его врасплох.
— Ты не рад?
— Конечно же рад, Аспасия. Настоящий подарок богов.
— Тогда почему ты даже не обнимешь меня?
Сама я тоже не пошевелилась, меня обидело его равнодушие и невозмутимость в такой момент.
— Потому что ты и вправду поразила меня. Причем за сегодня это уже второй случай.
Эти слова были так же мне неприятны, и я захотела обидеть его в ответ.
— Если родится девочка, мы отдадим ее в приют?
— Ты в своем уме? Как тебе могло такое прийти в голову?
— Мне известно, как тяжела судьба незаконнорожденной девочки. И я не хочу отдавать свою любовь и заботы существу, которое, быть может, изгонят из отчего дома и отправят в бордель.
Сначала я говорила спокойно, но потом слова стали вылетать изо рта вперемешку с рыданиями.
Перикл заключил меня в объятия.
— Ты считаешь, я способен на такое по отношению к собственной дочери?
— Нет, ты — нет. Но если с тобой что-нибудь случится, ни ей, ни мне не к кому будет обратиться за помощью.
Он повел меня в нашу маленькую столовую, уложил на ложе, укрыл покрывалами и присел рядом. Принялся успокаивать меня, гладя по голове, будто я была маленькой, а потом сказал:
— Я не позволю случиться тому, о чем ты сейчас говорила. Можешь не бояться ни за себя, ни за будущего ребенка. А теперь выброси из головы эти глупости, Аспасия, и стань вновь тем разумным мыслителем, каким я привык тебя видеть.