После описания туалетов и драгоценностей г-жи Крупп (черный жемчуг!), Наталия Сергеевна рассказывает о загородной прогулке на «моторах», в которой, кроме названных, участвовали «два офицера, молодые самодовольные денди…»

Письмо нацарапано карандашом. А последние полторы страницы — жиденькими синими чернилами:

…Повествуя о своем путешествии, я упустила вот что.

При входе в английский парламент стоят по бокам две статуи — Кромвеля и казненного короля. На недоуменный вопрос кого-то из посетителей, почему они оба здесь, кто-то ответил:

— Кромвель для того, чтобы короли не забывали о нем, а казненный король — чтобы кромвели не забывали об участи тех, кто идет против народа.

Честное слово, я это не выдумала теперь, задним числом.

…В первом письме я писала Вам, как отрицательно относился мой отец к слепому преклонению перед заграницей. Часто он брал меня в поездки по Волге и на Кавказ. Все это не могло пройти для меня бесследно. И вот следствие.

По возвращении в Петербург я познакомилась у крестного с советником посольства одного из небольших европейских государств… Ему было 35 лет, мне — двадцать, в моих глазах он был чуть ли не стариком. Но не в этом дело. Он стал бывать у нас, в шутку его звали моим женихом. Да и я не принимала всерьез его ухаживаний, мне смешны были его вздохи, его робость. Помыкала я им без зазрения совести. Во время сезона балов и вечеров я звонила ему по телефону и сообщала: я буду там-то. И он, бедняга, являлся, только спрашивал иногда, какое общество будет.

Так прошла зима, он не решался заговорить со мной, лишь зондировал, как я потом узнала, у отца. А отец отвечал, что это дело мое. Вскоре он получил место посланника и прислал мне откуда-то, чуть ли не из Южной Америки, пасхальное поздравление. Иногда, откровенно Вам скажу, я задумывалась, не решить ли дело свадьбой, но стоило мне вспомнить наше прошлогоднее путешествие, как меня охватывал ужас от мысли, что я буду вдали от родины, среди совершенно чужого мне народа.

Много позже отец как-то сказал, что я „прозевала судьбу“, но у меня сожаления не было ни на одну минуту».

«…Теперь я сделаю большой скачок и расскажу о своей дочери. Она осталась без отца шести месяцев. Ясно, что я жалела и баловала ее больше, чем сына. Окончив техникум, она вышла замуж за мальчишку девятнадцати лет. Получив права шофера на краткосрочных курсах, этот слабовольный недоучка начал скакать с одного места на другое, причем часто месяцами оставался без работы. Через два с половиной года его призвали в армию, в то время у них уже было двое детей. Пить он тогда еще только начинал… Иногда являлся окровавленный, грязный:

— Мам-мочка, простите, ангел!..

Обнимает, плачет. Я его успокою, обмою, уложу спать. А тут дочь как вихрь налетит:

— Что он — сын тебе?

И начинает его пилить, как дубовую доску. Сколько раз я говорила ей:

— Пьяного не тронь. Проспится, тогда что хочешь делай.

Так нет — этого правила она и теперь не соблюдает. И теперь он уже не плачет и не просит прощения, а является буйный, ругается на чем свет стоит, лезет в драку, запустит, все равно куда и в кого, что под руку попадет — кочергу, топор, сдернет скатерть, перебьет всю посуду… А трезвый — золотые руки: и плотник, и столяр, и механик.

Годы войны у него — темные. За это время он дважды женился, скрывался от алиментов. Потом вернулся к Ирине.

Сколько раз мне приходилось бросать работу и лететь к ним. Последняя попытка жить вместе закончилась крахом. Первые месяцы я отдавала им и пенсию, и те деньги, что присылал сын, но потом, когда начались скандалы, буйство, я заявила дочери, что меня это не устраивает. И уехала — живи с ним как хочешь.

И вот теперь я жду ее к себе, и что получится из этой встречи — не знаю.

С братом они никогда не дружили, даже не переписываются.

Да, скоро ли „оправдают“ Твардовского? А то уже про Мурадели вспомнили.»

Из письма от 27.VI.58 г.:

«…Вот теперь приходится и мне извиняться — за задержку ответа на Ваше дружеское письмо. Ко мне приехала дочь — только этим объясняется мое молчание. Сегодня ее нет дома, и я могу собраться с мыслями.