Шрифт:
Между прочим, именно из этого письма я узнал, что прославленный портартурец генерал Белый — крестный отец Наталии Сергеевны. Именно с ним и с его дочерью Варей она ездила «в качестве переводчицы» в Берлин, Париж и Лондон.
«…С моим будущим мужем мы были знакомы четыре года до того, как я стала его женой: мой отец и родители Маркевича бывали друг у друга, встречались у общих знакомых. Как оказалось потом, они сперва хотели женить отца на своей дочери-вдове, но отец не пошел на удочку. В первый год знакомства сын попробовал намекнуть на серьезность его чувства, но я ответила, что у меня выбор сделан. В то время N был еще в плену. Когда сватовство повторилось по всем правилам, отец сказал мне, что он ничего не имеет против жениха, но семья их ему антипатична. А мне и раньше их семья очень нравилась: я, как Вы знаете, выросла без матери, а тут его мать и сестра очаровали меня такой лаской, заботой, которых я никогда не видела в доме отца.
…В то время для женитьбы офицера требовалось разрешение командира полка, а для гвардейского, каким был жених, еще и согласие офицерского коллектива. Кандидатура невесты обсуждалась на соответствующем собрании. На этот раз я регулярно получала дорогие конфеты в нарядных коробках, в промежутках между встречами — письма с хорошо исполненными своей рукой виньетками, полные самых лирических излияний. Понемногу этот фимиам убаюкивает, я начинаю верить, что забуду свою „ошибку“.
…На свадьбе, кроме родственников, были все офицеры полка во главе с командиром. После церкви — поздравления на квартире невесты (конечно, шампанским), букеты, подарки, а невеста одаривает гостей безделушками из фарфора с особого подноса.
После венца мы едем в Лугу к его родителям.
Когда муж вместе со мной возвращается из отпуска в часть, я делаю, сама того не ведая, первую бестактность, за что получаю первый выговор. На перроне нас встречают с цветами офицеры с женами. Тут же подходит взять наши чемоданы денщик мужа и, поздравляя свою барыню, протягивает мне руку. Я, растерявшись и не желая одергивать при всех этот порыв, протягиваю ему свою и благодарю. Я не видела, как оценили это присутствующие, но дома мне „влетело“, еще больше влетело денщику. Скоро с ним расстались…»
О своем замужестве, о годах жизни с мужем Наталия Сергеевна пишет скучно. Ни радости, ни гнева, ни отвращения, ни возмущения.
Да, поразили ее на первых порах «циничные разговоры и анекдоты» в доме мужа. При том, что «в доме царил дух Домостроя: муж — повелитель, вышла замуж — терпи».
О том, что муж не любил ее, Наталия Сергеевна не пишет. Но пишет, что «уже очень скоро пошли разговоры, что он и не такую бы взял: и купчиху-то, и дочь помещика…»
«Ребенок не вызывал в муже не только чувства любви, он раздражал его, особенно выводил его из себя ночной плач. Сколько раз я слышала:
— Иди куда хочешь, чтобы я мог спокойно спать!
Когда приезжал мой отец и, выходя на прогулку с внуком,
нес его на руках, муж иронически усмехался:
— Точно фельдфебель какой, а не генерал!..»
…Вот — наконец-то — выписалось на тетрадочной в косую линейку бумаге это слово: генерал.
Не учитель ее отец, не директор, не загадочный Юпитер, а — генерал. Думаю, с облегчением выписано это слово. И как легко после этого пишется:
«Из жен офицеров я запросто сошлась только с дочерью генерала Белого, которая была замужем за сыном Стесселя.
Со свекром и свекровью она почти не виделась. Особенно это обострилось, когда ее отец был на процессе Стесселя главным его обвинителем.
Семейная жизнь моя текла внешне спокойно, без больших ссор, но и общего между нами было мало.
Муж мой был красивый, большого мнения о себе, адъютант гвардейской части. Он считал себя „выгодной партией“ и хотел продвинуться еще благодаря связям отца, но мой отец не делал ни для кого исключения. Я покорно выполняла три „К“ семейного уклада, но ему этого было мало. А в общем, я могу сказать подобно герою „Знаменосцев“ О. Гончара, что и моя жизнь была „мимо-будапештская“, „мимо-бухарестская“.
…Наступает 1914 год. В августе я проводила мужа и весь его полк на фронт. Через два месяца его привезли контуженого, и несколько месяцев он лежит в лазарете Кауфманской общины сестер милосердия на Фонтанке…
P. S. Посылаю Вам свое фото. Это — после выхода из больницы».В самодельном конвертике, сшитом белыми нитками из обрезка тиражной таблицы государственного займа восстановления народного хозяйства выпуска 1954 года, — маленький фотографический снимок, какие делают для пропусков и удостоверений… Худая большелобая старуха с зачесанными назад остатками седых волос, с жилистой шеей, с тонкими, искривленными в жалкую улыбку губами и в круглых очках, которые увеличивают, делают огромными и без того большие глаза, и в этих глазах — столько застывшего страха, муки, тоски, какой-то холодной, окаменелой боли… Вглядываюсь в это бледное, изможденное, неженственное лицо. Какие чувства вызывает оно у меня? Только жалость и горечь. Но ведь есть же, не могут же не быть на свете люди, у которых это измученное лицо с глазами загнанной лошади вызывает не только сострадание, но и нежность. Ведь эта старая женщина — мать и бабушка.
В одном из последующих писем Наталия Сергеевна спрашивала:
«Получили ли Вы мое фото? Фотограф польстил мне, скрыв мои морщины».
Ужасно тоскливо было читать эти строчки, аккуратно выведенные хоть и старческой, но все еще женской рукой.
…Швейцар ее знал — помогая ей снять фетровые ботики, участливо спросил:
— Скоро, небось, уж и на выписку?
— Да. Бог даст, скоро.
— Дай господь. Пора. Залежались их благородие в нашем заведении. Пора и домой, к семейству.
Она попудрилась, поправила перед зеркалом тщательно завитые кудряшки на лбу, привела в порядок лучинную корзинку с виноградом и кулек с мандаринами, купленными по дороге с вокзала в магазине Лысина у Египетского моста.
Палата была далеко. В коридоре второго этажа пахло йодоформом и ладаном. Ладанный запах плыл из широко раздвинутых белых дверей домовой церкви. Здесь Наталия Сергеевна, как всегда, на минуту задержалась, взглянула на зеленовато-голубой дымчатый образ-витраж «Моление о Чаше». За стеклом витража, как раз в том месте, где перед взором коленопреклоненного Спасителя плыла в воздухе кубкообразная чаша, светилась электрическая лампочка. Наталия Сергеевна постояла, покрестилась и пошла дальше. Свернула за угол и вдруг увидела идущую ей навстречу, из темноты к свету, молоденькую сестру милосердия.