В подходе к подобным образам у Погодина отсутствует догматизм и предубежденность. Он не стремится подогнать под научные категории или готовые схемы факты, а напротив, пытается осмыслить имеющиеся знания в свете новых сведений: «Остальное время продумал о славянах и их великих корифеях, которым поистине принадлежит первое место в истории нашего времени <…> Понятия о славянах вообще очищаются у меня: чтобы судить верно, надо видеть все самому, надо переслушать много людей, с разными взглядами» (ч. 1, с. 91–92); «Поляки умны, любезны, живы, храбры, – но рассудка у них меньше, чем ума, как между романскими племенами у французов» (ч. 1, с. 42).

Аналогично строится образ профессионального типа. Хотя в задачу Погодина не входила аналитическая работа над подобным материалом, как художник и дотошный путешественник он наблюдает, делает обобщения и отмечает в дневнике характеристические особенности разных профессиональных слоев – ученых, политиков, парижских профессоров. Погодина интересуют не только люди культурного слоя. Как историк он ищет и схватывает особенности групп более низкой социальной категории: «Путевые содержатели – особенный класс людей, которые живут очень хорошо, пользуются порядочными доходами и имеют средства образовываться, давать воспитание детям. В пристойных домиках живут они на станциях среди своих семейств и могут вести жизнь мирную, честную, приятную и независимую» (ч. 1, с. 44).

Вторую группу составляют образы – типы, которые вырастают из предыдущей разновидности. Если собирательный образ в основном слагается из черт, свойственных всей массе, а индивидуальность, как правило, не выделяется, то тип фигурирует в записи как конкретная личность и одновременно соотносится с группой, которую он представляет. В ряду собирательных образов у Погодина обыкновенно нет характеров, типы же всегда являются вместе с тем и характерами. Это – личности, которые какими-то распространенными в обществе свойствами запомнились автору и которые он по этой причине связывает с целой категорией людей: «Сам Богуславский, в ученом костюме, т. е. без галстука, с длинными всклокоченными волосами, весь в пыли, одинехонек на вершине высокого университетского здания, был для меня очень занимателен, как верный образец немецкого ученого, который отделился от земли и живет один в своем особом мире» (ч. 1, с. 94–95); «Она <баронесса X. Из Вены> принадлежит к тому классу людей, который неизвестен у нас в России, но делается очень многочисленным в других странах, и особенно во Франции, к rentiers <…> Сообщу о ней несколько подробностей <…>» (ч. 1, с. 167).

Наконец, третью разновидность составляют характеры в прямом литературном смысле. Данная группа образов обладает отличительными чертами, свойственными только конкретной личности. Здесь писатель пытается выйти за ограничивающие рамки внешнего (костюм, прическа, манеры) и представить, как этот человек будет действовать. Характеристические особенности как бы помогают воображению дорисовать недостающие детали, являющиеся принадлежностью внутреннего мира: «Низенький человек <Тьер>, широкоплечий, но легкий, с плутовским взглядом, очень простой во всех своих приемах, без претензий. Кажется, у него нет никакой заботы и все дело в руках (выделено мной. – O.E.)» (ч. 3, с. 27). Правда, названное качество проявляется как намек, как тенденция в начале ее развития. Слишком мало времени было у Погодина, чтобы обстоятельно изучить характеры у заинтересовавших его личностей.

Погодин – летописец большой степени субъективности. Поэтому образ автора присутствует в каждой записи и не пытается спрятаться за многочисленными описаниями, как в итальянском дневнике А.К. Толстого или в «Дневнике русского» А.И. Тургенева. Образу автора, как и многим элементам структуры погодинского дневника, свойствен элемент сентиментализма. Многочисленные восклицания, восторги, риторические вопросы, богатейшая гамма эмоций сопровождают записи разного содержания – от заседания Российской академии наук до римских развалин и картин Рубенса.

Погодин – натура впечатлительная, не способная скрывать свои душевные порывы. Он всегда на первом плане повествования, хотя делает это и непреднамеренно. Погодину никак не удается отделить предмет изображения от своих переживаний и чувств, связанных с данным предметом. И это несмотря на то что в задачу автора входит описание внешнего мира, развертывающегося на пути его следования. Крайне редко Погодин смотрит на себя со стороны и отделяется от внешнего объекта. Это имеет место в тех немногих случаях, когда среда кажется ему чуждой и не вызывает глубоких эмоций: «Очень странно мне было видеть себя в куче военных мундиров, среди ружей и сабель» (ч. 3, с. 62).

Иногда образ автора создается по контрасту с воображаемыми собеседниками и оппонентами, которые разделяют иные, отличные от погодинских убеждения. Здесь автор, вообще редко излагающий свои воззрения, вступает в заочную полемику и косвенно выражает свою идейную позицию: «Что же вы, европейцы, чванитесь своим просвещением <…> Где оно? <…> Сердце у меня обливалось кровью всякий раз, когда я останавливался и смотрел на них <итальянских нищих>. Вы, философы, особенно гегелисты, особенно наши доморощенные журнальные пустозвоны, посмотрите полчаса на неаполитанских лацаронов, на венгерских словаков, на парижских каторжников <…> и доказывайте потом, что все хорошо, необходимо и разумно» (ч. 2, с. 163–165).

В целом, несмотря на постоянное мелькание в «кадре», образ автора не отличается глубиной и сложностью построения. Перед читателем человек консервативных убеждений, сентименталист эпохи Карамзина и Шаликова. Он видит перемены, происшедшие со времени автора «Писем русского путешественника», но не в состоянии изменить строй своих чувств и верований. Путешествие обогащает его знаниями, но сам процесс приобретения знаний он понимает как кумулятивный: к уже имеющемуся книжному знанию присоединяется живое созерцание известного предмета. Качественных изменений в его мировоззрении не происходит. Наоборот, путешественник еще больше укрепляется в своих взглядах на важнейшие вопросы науки, политики, жизни.