Вторая возможность получить книгу с автографом знаменитого писателя мне представилась уже в Америке, в 2001 или 2002 году. Мы с женой пошли в Бостонскую филармонию послушать симфонию Шостаковича на анти-антисемитские стихи Евгения Евтушенко “Бабий Яр”. Особенностью этого концерта было то, что музыка сопровождала стихи, или наоборот, которые читал сам автор. И надо сказать, что Евтушенко это делал блестяще. По окончании концерта в фойе на столе, за которым сидел и делал автографы автор, женщина продавала последнюю книгу его стихов. Я решил купить эту книгу. Но случайно обратил внимание на то, с каким напряжением Евтушенко следил за каждым экземпляром книги, который брал в руки потенциальный покупатель, следил до тех пор, пока за него не были оплачены деньги.

Не странно ли, что в Ленинграде, так же как и в Ташкенте, я оказываюсь в комнате, населенной одними евреями. Случайно ли это? Конечно, нет. Прежде всего, в нашем институте, особенно еще в Ташкенте, было много евреев. Это объясняется тем, что, во-первых, Средняя Азия была наводнена эвакуированными, а бежали от немцев, прежде всего, евреи, и, во-вторых, в годы войны дискриминация евреев при поступлении в институты практически отсутствовала, а молодые ребята-евреи допризывного возраста были достаточно активны. В том или другом виде, все еврейские ребята уже успели столкнуться с проявлением антисемитизма, и им было комфортнее жить в условиях, в которых такие проявления были исключены. Собственно, на этом наш “сионизм” и начинался, и заканчивался.

Однако, были комнаты и со смешанным национальным составом и, как правило, обстановка там была не только спокойной, но и дружественной, и у некоторых эта дружба сохранилась на всю жизнь. Более того, немало было случаев уже после окончания института, когда в трудную минуту ребята, достигшие определенного положения, помогали с устройством на работу бывшим соученикам-евреям, оказавшимся в безвыходном положении. Мне, например, известно, что Володя Коблов, будучи заместителем Министра радиотехнической промышленности СССР, устроил на работу несколько человек. В этом плане можно добрым словом упомянуть Андрея Чефранова, Колю Помухина и, наверно, других, добрые дела которых до меня не дошли.

Тем не менее, антисемитизм как таковой существовал, и все мы его чувствовали. К этому явлению, весьма влиявшему на мою жизнь, я еще буду обращаться в этих записках не один раз. Здесь же мне хотелось бы высказать несколько, скорее всего, не очень оригинальных соображений на эту тему. Известно, что антисемитизм проявляется в двух формах: бытовой и государственной. В зависимости от места и времени проявления, истории и предыстории общества удельный вес этих форм постоянно меняется. Я был свидетелем грозного наступления государственного антисемитизма в конце войны и в первые послевоенные годы в Советском Союзе. И вот что интересно: были люди, не пораженные этой болезнью, но, подчас неосознанно, относившиеся с одобрением к ее последствиям. Таковыми могли быть: удачное распределение на работу, продвижение по службе, поступление в аспирантуру, получение жилья, премий и наград.

Должен сказать достаточно грустную вещь. В отличие от первых двух курсов, мне было не очень интересно учиться в ЛИАПе. Особенно на третьем и частично на четвертом курсах. Обилие технологических и описательных предметов, не очень высокий уровень преподавательского состава (были, правда, и очень известные профессора) вызывали у меня какое-то чувство неудовлетворенности. В том числе, тем багажом, который у меня накапливался. На радиотехническом факультете положение было иное, и я начал жалеть о том, что не попал на этот факультет. Но больше всего я жалел о другом. Мне, если бы я был поумнее и подальновиднее, надо было бы просить дядю Сашу не о содействии в поступлении в Военное училище, а о содействии в поступлении на Физико-технический факультет Политехнического института. Мне Саша говорил, что академик Абрам Федорович Иоффе — его очень хороший знакомый, с которым он активно сотрудничал. Но я об этом варианте тогда даже не подумал.

Тем не менее, учеба продолжалась, и я обычно успешно сдавал экзамены и получал повышенную стипендию. На четвертом курсе у многих из наших студентов появилось желание попробовать себя к научно-технической работе в кружках на кафедрах. Я оказался на кафедре “Авиационные приборы и автоматы”, и мне было поручено разработать метод расчета прибора, измеряющего число Маха. Число Маха — отношение воздушной скорости самолета к скорости звука в данной точке воздушного пространства — является важной аэродинамической характеристикой полета скоростного самолета. Метод я разработал, и для его проверки вместе с Радиком Шапиро собрал макет прибора и провел его испытания, которые оказались успешными.

К этому времени в институте началась подготовка к Первой научно-технической конференции студентов, и я с ходу оказался ее участником. Должен сказать, что эта работа, несоразмерно своему результату и научно-техническому значению, оказала большое влияние на мою судьбу. Пока же были опубликованы тезисы доклада — моя первая печатная работа, сделан доклад - мой первый доклад на конференциях. Далее я был рекомендован с этой темой на Первую городскую студенческую конференцию, сделал доклад и там, получил благодарность в приказе Министра высшего образования. Не могу не сказать, что весь иллюстративный материал для моих докладов подготовила Валя Панченко, студентка, двумя годами младше моего курса, которая была для меня в течение последних лет обучения главной девушкой всего института.

Четвертый курс для нас, теперь уже старшекурсников, ознаменовался переселением в менее населенную комнату, всего на четыре человека — да, тогда это было “всего”. Наша четверка сформировалась из нас троих — Марка, Миши и меня, четвертым же стал Руня Гельфанд. Руня шел на курс впереди нас, мы с ним подружились, еще проживая в большой “ крысиной” комнате. Очень скоро нам подселили пятого, Леню Чернявского. Леня сразу стал нашим близким другом, больше того,членом нашего семейства. Да, я не оговорился, именно семейства.