Вышли на “Щукинской”.

– Спасибо за цветы! – поклонилась шутейно.

– Позволь мне… вместе… – он вцепился в ворот своей рубахи, пуговица отскочила, как плевок. – Я только провожу… Чтоб никто… не приставал…

– О чем ты? Всё, мне некогда! – она вышла на улицу, чувствуя, что будет продолжение.

Возле метро погляделась в блестящее серебряными буквами “телефон-автомат” стекло и, поправляя волосы, заметила серую фигуру Виктора, болтавшуюся среди пешеходов.

Внезапно Лене захотелось куда-нибудь позвонить, пообщаться пусть даже с пустой трубкой. Всей женской природой она ощутила, что так сейчас будет правильно: встать с трубкой в автомате. Зачем? Причины были путаными, но тем путанее станут ревнивые домыслы Виктора.

Положила букет поверх аппарата, бросила монетку, набрала мачеху.

– Привет! На балет ходили. Да, красотища. Немцы так танцуют! Цвета у них такие насыщенные! Музыка, правда, не совсем в моем вкусе. Понимаешь, что-то мне этот Ломоносов надоел. Какой-то он скучный. Надоел, и всё. Ладно, я тебе перезвоню.

Она взяла букет, невзначай стрельнула глазами по сторонам, – преследователя не видно, – опять поправила волосы, отражаясь в стекле.

Досадливо тряхнув головой и розами, Лена заспешила к дому. Вокруг простирались нерешительные сумерки весеннего вечера, когда все звуки обострены: скрип качелей, звон посуды из окон, отголоски песен и плачей. С душераздирающим визгом где-то неподалеку пронеслась скорая, подгоняя темноту и сближая тени. Лена подошла к подъезду. Прислонившись к двери, стоял сухой и желтый немолодой сосед с третьего этажа.

– С цветами… И сама цветок. А меня моя выставила и не пускает.

– Наверно, пьете много.

– Пью. Но и работаю. Я работяга самый настоящий! – Троекратно ударил себя в грудь, отбивая маршевый ритм. – Заходи, родной, не стой над душой! – сказал кому-то у Лены за спиной.

Оглянулась – это был Виктор. Он ринулся на мужичка, схватил за уши и с вежливой яростью отпечатал:

– Сука, твою мать, это моя девушка, мразота, еще раз заговоришь, глаза натяну на…

Подтянутое за уши лицо мужичка исказилось: глаза сузились, углы рта приподнялись в дьявольской усмешке. Он был похож на презирающего палачей запытанного китайца.

– Дурак, пусти его!

Через полчаса она делилась с мачехой не без удовольствия:

– Перед соседом опозорил. А если он Костю встретит и что-нибудь пронюхает – ты представляешь, какая драка будет! Надо рвать. Достал он меня, сил нет. Он не просто скучный, он ревнивец ужасный. Хоть бы сначала замуж позвал, а потом ревновал. И влюбился он как-то не по-людски. Я даже думала: притворщик. Всё, я с ним порву. С таким радости не будет. Тяжелый характер.

– То, что характер есть, – это дело. Я тебе сразу сказала: человек серьезный. Перспективный. Вот и ты к нему посерьезней, Лен.

– Как посерьезней? Всё ты воду льешь со своими советами. Не хочу я с ним ходить и не буду. И потом… Он всегда в одном и том же, в костюме этом. Что, у него другой одежды нет?

– Может, и нет. Он же паренек общажный. Ты за богатыми-то не гонись, которые в разное наряжаются.

– И пахнет от него. То потом несет, то он так наодеколонится, что дышать противно.

– Это терпеть надо. От тебя, думаешь, всегда приятно пахнет? Если хочешь замуж, ко всякому готовься. Отец твой какой был храпун! И ничего – привыкла. Без храпа потом долго заснуть не могла. А я чем лучше? А если в животе несварение? Бывает, так забурчит, что тушите свет. И ты такая же, не святая.

Ближе к ночи позвонил Виктор и спросил раненым голосом, растягивая гласные.

– Прости-и-ишь?

– Прощу, прощу, – сказала, чтоб отделаться.

– Когда мы снова встретимся?

– Не знаю. Ближайшее время занято. У меня командировка.

– К грузинам?

Лена поняла: напился. Он бормотал: “Кто я? И такая девушка… Да как я смел… Как обнагле-е-ел…” – и запел Ободзинского, бархатисто и подвывая:

Отсоединилась, перезвонил и запел сначала.

– Алкаш, больше ты меня не увидишь, – она отключила телефон.

За окном загорланили: “Леопольд, выходи!” – и как будто узнала Виктора. А что если он напился с соседом, которому оттянул уши, и теперь они проводят ночь во дворе? Потом она услышала басовитый лай на лестнице. “Костя, я ее не удержу!” – донесся писклявый девичий голосок. Лена уткнулась лицом в подушку. Слез не было, одна усталость. Перед глазами извивались, сужая круг, черные птицы с когтями, а танцор в красном трико подкидывал балерину в светлых перьях…

Лену направили не в Грузию, а всего лишь в Дзержинск под Нижним Новгородом, и на одни сутки. В Дзержинске была танковая часть с зелеными фасадами. Выкрав время после осмотра котельной, Лена села в красном уголке. Ей попалась книга Бориса Рявкина “Очерки смелого времени”. Во время расстрела большевистской демонстрации летом 1917-го матрос был ранен в ногу навылет, вбежал, хромая, в богатый дом и попал в комнату к девушке, которая не испугалась, перевязала его и спрятала в шкафу. Он отлеживался там неделю тайком от остальных домочадцев. Осенью большевики победили, семья девушки уехала из Петрограда, а она осталась, нашла того матроса и вместе с ним прошла всю Гражданскую. История была фантастичной, но тем более пьянящей. Как только Лена прочитала несколько первых абзацев, что-то сжалось у нее в груди, а наткнувшись на “медный вихор моряка”, она отложила книгу и какое-то время сидела в молчании.