– А почему? Почему не ответить? Нет, ну почему? – Чемпион поправил очки решительным движением.

– Совсем озверели? – Янс, вытянув голову, подался к экрану.

Лена встала, чпокнула кнопкой, гася телевизор, и ушла на кухню.

– Э! Ты куда выключила? – закричал Виктор с набитым ртом.

– Совсем озверели… – повторил Янс, обмякая. – Фашисты проклятые…

– На самом интересном месте… – продолжал Виктор громко. – Включай обратно!

– Извини, дорогой, я ухожу, – сказал Янс грустным голосом и заскрипел стулом, приподнимаясь. – Пора мне…

Виктор положил ему руку на плечо:

– Погоди! Сиди! Зато при Союзе… Никто никого по нации не делил.

– Ага, – Янс усмехнулся с горьким превосходством. – Лучше не бывает.

– Закусить вам надо хорошенько, – Лена внесла сковороду, на которой дымилась золотистая курица. Поставила на деревянный подоконник, морщинисто-рассохшийся, в темных круглых отпечатках.

– Война, – досадливо оборвал Янс. – Уже кладбища целые стоят. Молодые ребята. У нас под Пушкином полкладбища – пацанва, статуи в полный рост. Я-то старый крендель, пятьдесят четыре годика. Был бы один – давно бы всех послал и сам в могилу лег – зарывай, достали. Ладно я, но жене сорока нет, девчонки… Их куда девать? Был бы один – давно бы уперся. Иной раз прижмут по беспределу, только хочу ответить – и сам себя спрашиваю: “Ты что, кидала? Хочешь родных кинуть, да? Тебе крышка, а им как жить?” И отползал, затихал… Недавно грохнули чувака из Мытищ, Басыгарин, знал его, спортсмен; он своим ничего не оставил, широко жил: три машины, три квартиры в Москве – и всё на фирму оформлено. Вдова осталась в двушке мытищинской с мальчишкой, к тому же беременная. А? Во как! У Басыгарина зам теперь на его месте – отстегивает ей пока по дружбе. Может, это он своего шефа грохнул. Может, его самого завтра. А ей куда? Я семью согрел, как говорится, на пятилетку вперед. А дальше? Алка пианистка, уже смешно… – Он легко опрокинул рюмку и трагически крякнул в кулак, поросший полуседым проволочным волосом, идущим из глубин рукава.

– Вы же ювелир? – осторожно уточнила Лена, разделывая курицу ножом.

– Я? Кручусь, верчусь… Был ювелиром, сейчас только балуюсь. Вложился в кафешку, в другую, потом наехали с Пушкино, откупился… наехали другие, говорю: “Ребята, я под местными” – месяц война была. В итоге пушкинских подмяли, значит, плачу новым, а они вообще дальние. Губан. Может, слышали такого? Сильвестра хоть слыхали?

Виктор протянул тарелку: Лена сбросила ему с ножа куриную ножку. Он разлил по новой. Вторую ножку она подала гостю.

Янс втянул в себя пупырчатую кожу. Зажевал, возбужденно чавкая.

– Новые нарисовались! В начале лета! Плати… А я ореховским плачу. Нет-нет ментам отслюнявлю, пушкинским тоже подкидываю, нельзя обострять. Звонят: тема есть. Договорились: встречаемся у “Сказки” – в ресторан они заходить не стали, в сторону отошли, к лесу, как будто с намеком. “Сергиев Посад – это мы. Красивый город? Город красивый, а мы красавцы. За красоту платить надо! Срок – неделя”. Молодые совсем. Вижу: всех их заколбасят, жалко даже, а им никого не жалко. Звоню крыше своей, так и так: “Защитите?” – “Без базара” – “Что ж вы Басыгарина не защитили?” – “Твое какое дело! Не ссы”. Не верю я им, а все-таки надеюсь. Всем же платить невозможно! Вчера опять звонок с Посада. “Гроб заказал?” – “Зачем гроб?” – “Затем, что делиться надо”. С кем делиться? Всю жизнь делюсь. Сколько отдал! Хорошо, мои на Кипре сейчас. А то знакомого одного избили битами, прямо при детях!

Гость махнул рюмку и схватил куриную ногу, крутя ее перед собой, обкусывая свирепо, щелкая зубами и негромко гудя, будто что-то тревожное, но утешительное себе напевая.

– Не бойтесь! – скомандовала Лена уверенным свежим голосом.

Янс, вздрогнув, глянул на нее исподлобья.

– Не надо вам бояться, Андрей. Вы нам сегодня душу открыли… Хотите, мы вас до дома проводим? Кстати, а где ваша собака?

– Пес-то? Убежал. Подкопал и убежал. Я ходил, искал, звал. Без толку. Дорогой пес. Видно, изловили уже. Жена вернется, убьет меня!

– У нас когда кошка пропала, мы спать не могли, – поделилась Лена. – А у вас всё в порядке будет! У меня сердце чувствует. Витя подтвердит. Я по людям вижу… Вам еще долгая жизнь отмерена. – Лена говорила ласково и напористо. – Андрей… Андрюша… Мой вам совет: вы не пейте больше. Домой идите, лягте, отдохните. А утром всё в другом свете предстанет. И сразу поймете, как вопросы решать.

Янс отложил кость и рассеянно спросил:

– Правда?

– Правда, правда! – закивала Лена.

– А почему не бояться? Я же человек все-таки или нет? В доме один не могу быть. Машина едет, сразу просыпаюсь, сижу в кровати – слушаю. Вроде проехала, или это к другим приехали: музыка, голоса. Сижу на кровати и смеюсь. Громко. Как мой дед. Он врачом был в Кремлевской больнице, рассказывал: аресты начались, они ночью просыпались с женой, бабкой моей, и слушали, как лифт едет. Ждали, на каком этаже остановится. Ну, лифт останавливался – выше или ниже – и они хохотали! Недолет, перелет, понимаете?

– Если надо, можете и у нас переночевать, – участливо сказала Лена.

– Не! Не буду я вас подставлять, – Янс откинулся, сунул руку в карман своих треников и произнес с расстановкой: – Еще гостинец нужен?

– Хватит! Вы эту не допили! – отозвалась Лена.

Янс с натугой вытащил из кармана и поднял, сжимая в вытянутой руке, черный пистолет.

Он держал пистолет высоко, как будто собирался пальнуть в потолок.

– У меня всегда заряженный, – победно оскалился.

Пистолет был небольшой, блестящий, как игрушечный.

Лена беззвучно застыла у окна. Виктор, лениво жуя, заметил, глядя в сторону:

– Лен, по-моему, пересолила.

– Оружие имею… на случай чего… – Янс положил пистолет между рюмкой и тарелкой. – Я одному рад: свобода есть! – Буднично спрятал пистолет в штаны. – Свобода есть, вот и рискую… А как ты хочешь? Страну за один день не переделаешь. Мозги не поменяешь! Годы нужны! Я, может быть, хворост. Вы – хворост. И дети наши – хворост. Потом, пото-ом… не скоро, в двадцать первом веке… – Он не договорил.