1962

Бывают дни, когда солнце изливает на город всю свою жгучую желтизну и, словно не желая оставаться на небе, истекает знойными лучами, заполняет собой улицы, дома, дачи, сады, поля, леса и горы.

От жары все притихает. Почти замирает. Людей одолевает лень. Они работают по инерции, одеваются в светлое, двигаются медленно, а тесную близость выносят лишь влюбленные, болельщики на стадионе да пассажиры в общественном транспорте.

Мой троллейбус соединяет окраину Тбилиси с центром. Вставать приходится в такую рань, когда на улицах, кроме дворников, ни души. Когда в сумеречном свете все тускло-серое, кроме той части неба, где невесомые облака ждут появления солнца.

Троллейбус почти пуст и несется быстро, свободно. Но постепенно улицы заполняются людьми, наступает час пик. С утра изведенные солнцем пассажиры теснятся, бранятся, наступают друг другу на ноги, возмущаются и утихают. Накаленный, насыщенный пылью воздух застывает. Вести троллейбус нелегко. Город чреват неожиданностями. За каждым поворотом может таиться беда, и нужны ясная голова, спокойные нервы, мгновенная реакция.

Я давно знаю своих постоянных пассажиров, знаю даже, чем занимается большинство из них — город сравнительно небольшой, многие знакомы, и их разговоры достигают моего слуха.

У меня, как у любого другого, есть любимый час в течение рабочего дня. Для меня — это время четвертого рейса, когда подъезжаю к остановке у Пединститута.

Она на редкость пунктуальна — я застаю ее на остановке всегда в одно время: наверное, никогда никуда не опаздывает. Стройная, привлекательная девушка. Не знаю — студентка она или работает. Я называю ее «стиляжкой Дали» [12] , — одевается модно и кокетлива, мило облизывает губки, красива. Однажды ей не удалось втиснуться в троллейбус через заднюю дверь, и она подбежала к передней, жестом попросила открыть, не подозревая, конечно, что я давно приметил ее. И хотя я никогда не нарушаю правил, ее впустил. И так стремительно закрыл дверь, что следом за ней никто не успел войти в переполненный салон. Она улыбнулась и поблагодарила. С тех пор, подъезжая к Пединституту, я всякий раз нетерпеливо выискиваю ее глазами, и, если ее не оказывается там, день для меня меркнет.

Сегодня небо с утра потемнело — грязно-серые тучи неторопливо надвигаются на землю. Деревья замирают. Птицы летают совсем низко, тревожно кричат, наводя тоску, а тучи грузно повисают над обступившими город горами и гнетут его, душат. Улицы притихли, и кажется, будто настороженно ждут чего-то с неба. Люди возбуждены, взвинченны, спешат. Немного погодя из влажно набрякших туч безудержно посыпались озорные, неугомонные капли; капли шлепаются и шумно разлетаются. Тучи сердито ворчат. Тучи скупы, им жаль терять старательно накопленное добро, и пытаются удержать капли — плотнее подтыкают полы, но тщетно. Капли, хитрые, колкие, находят щель и летят вниз. Тучи негодуют — гремят, грохочут. Но капли не боятся, весело несутся вниз.

Люди осаждают троллейбусы и автобусы. Дождь нарастает, заполняет простор, кажется, тесно стало даже воздуху. Отяжелевший троллейбус непослушен, а мостовая мокрая, скользкая. Ноги мои работают ритмично, мерно, глаз мгновенно отмечает малейшую перемену на магистрали, смену цветов светофора и белые знаки перехода. Дождь все усиливается. С одной стороны, это хорошо — пешеходов нет, и улицами владеет транспорт. Прохожие смешно, неуклюже бегут к троллейбусу, топают по мутным потокам и клянут погоду. Стараюсь останавливать машину поближе к тротуару, осторожно закрывать двери, трогаться с места без рывков и не нарушать графика движения.

Машина летит вперед, летят на нее струи дождя, промывая крышу.

Поворот… Мяч… Мальчик… Крик.

Резко торможу, выхожу и стою под дождем. На части разорву паршивца, если поймаю. Вот он — широко раскрыв большущие глаза, в отчаянии смотрит на раздавленный мяч. Все оцепенели, слышу, как падает каждая капля.

— Лопнул, да?! Ух… покажу тебе! — грозит мальчику вожак — в голосе его слезы. Ребята стоят поодаль, боятся… У виновника влажно блестят глаза.

— Возьми меня с собой…

Я хватаю его за шиворот и вталкиваю в кабину, не давая ступить на подножку.

— В милицию его!

— Слыхано ли, в такой дождь футбол гонять!

— Поделом ему, сдай в детскую комнату, там его исправят!

Я закрываю дверцу кабины, и троллейбус мчится дальше. Движение возобновилось. Краска вернулась на наши лица — мое и мальчика. Пассажиры укоризненно качают головами.

— Почему опоздал, Леван?! — недовольно вопрошает диспетчер, утонувший в дождевике.

— Штанга сошла, — говорю я ему, высунув голову из окна, чтобы не слышал мальчик.

— Ладно, езжай, — разрешает он, постукивая карандашом по троллейбусу.

Мы едем молча. Показалась милицейская будка. Я не смотрю на мальчика, но ощущаю на себе его взгляд — следит за каждым моим движением. Возле орудовца, приятеля своего Закро, я замедляю ход. Останавливаюсь. Мальчик не шевелится, не сводит с меня глаз. Я опять высовываюсь в окно. Мальчик затаил дыхание.

— Закро, в кино пойдешь? — спрашиваю регулировщика.