Умывшись, он долго стоял у окна, сквозь тюлевую штору разглядывая громадный двор. Двор проходной, люди там меняются постоянно. И ничего, в смысле обеспечения безопасности, такое разглядывание не даст, понял он вскоре. Тогда решил выйти, чтобы прогуляться по городу и хоть таким воздухом, но подышать. Конечно, это не горы – это газы. Но газы и в квартиру проникают, и квартира тоже – не горы... А на улице все же дышится легче.

Одеваясь, Джабраил проверил паспорта. В правом внутреннем кармане дипломатический паспорт, в левом внутреннем кармане паспорт российский. Этот – на случай, если заявятся в квартиру проверить жильца. Приходили же к первой прибывшей в Москву тройке. Могут и к нему прийти. Надо быть настороже... К расположению паспортов он привык и уже не спутает при необходимости.

Сунул руки в карманы, отыскивая ключ, и нащупал в одном из карманов диктофон, о котором после поезда просто забыл. Джабраил знал, то, что может показаться интересным и удачным сразу, потом может оказаться сущей ерундой. Стоит сейчас, даже малое время спустя, прослушать. Перемотал кассету и сел, не раздеваясь и не разуваясь, в кресло. Включил музыку. Начало было известно. Та женщина, когда-то, наверное, музыкальную школу закончившая, играла, не вызывая из инструмента ни одного чистого звука. Это не профессионально, звуки должны вытекать один из другого, но ни в коем случае один другому не мешать.

Джабраил раздраженно перемотал пленку дальше. Нашел свою игру. Включил.

Он умел относиться к себе трезво. Потому понимал прекрасно, что все навыки пианиста он давно потерял. Да он и не был никогда пианистом-исполнителем. Он только свою музыку играл. Но свою музыку он всегда играл хорошо. В этот раз играл плохо. Тогда, в поезде «Красная стрела», слушая, он еще не понимал этого. Тогда в нем еще эйфория от случившегося жила, и музыка еще в ушах сама по себе, отдельно от записи, звучала и подправляла то, что не удавалось сыграть. Сейчас он слышал себя со стороны и, даже делая скидку на диктофонную низкоскоростную запись, понимал, что играл не просто плохо, а очень плохо. Нельзя играть с такими деревянными пальцами. С такими пальцами следует дрова колоть или из автомата стрелять.

Но он все же дослушал до конца. В принципе это был готовый черновик, набросок, этюд... То, с чем следует еще работать... Как он назвал это? Реквием по амнистии... Да, здесь достаточно горьких трагических нот, соответствующих именно реквиему. Многое следует усилить, многое следует вообще выбросить или переделать основательно. Но это – его работа, это его жизнь, думая о музыке, он обо всем остальном забывает. Он переделает, он выбросит, он подчистит, что можно подчистить, и сотворит вещь...

Сотворит вещь? Когда? У него есть на это время? У него есть возможность полностью углубиться в звуки и не отвлекаться на взрывы и автоматные очереди?

Он слишком другим занят, хотя хочет делать именно это.

Хочет делать это? Так зачем ему нужно все остальное?

И нужно ли оно ему вообще?

Он рожден для музыки. Ему предрекали будущность гения. Пусть гений не состоялся, пусть. Но реквием он напишет.

Напишет реквием по амнистии, а потом будет писать что-то другое. Он вернется в музыку, чтобы жить в ней. Только надо работать. Очень много работать. Сутками работать.

Работать, уйти в музыку и работать? Но опять – есть ли время для этого? Как его найти?

Будет время! – решил Джабраил. То, что он сделает в Москве, будет последним его делом... А потом... А потом – музыка... Вечная музыка...

Она уже зазвучала в ушах...

Никогда в жизни Сохно не пил столько чая, сколько пил его в поезде. Стакан за стаканом, стакан за стаканом, вызывая удивление проводника. И даже не смущался тем, что чай был плохой, безвкусный. От скуки, что ли, но ему почему-то очень хотелось пить.

С ним в купе ехали муж с женой и мальчишка лет тринадцати. Мальчишку везли в Москву на лечение, что-то у него с глазами было не в порядке, и это было видно даже со стороны. Чеченская семья, интеллигентная в меру. Но разговаривали соседи между собой только на чеченском языке, и Сохно, естественно, ничего понять не мог. С ним, конечно, несколькими фразами на русском обменялись, но не больше. Он выходил в коридор, прислушивался, но русскую речь уловить не мог. И потому сначала показалось, что он вообще во всем вагоне оказался единственным русским. Но потом заметил, как прошел в туалет, придерживая на груди большой крест, пузатый православный священник. Значит, есть с кем при необходимости и по-русски пообщаться...

На каждой остановке Сохно выходил на перрон, чтобы наблюдать за вагоном, где ехали амнистированные. Его пост – дальний. По две стороны от объекта наблюдения расположились Согрин и Кордебалет. Сохно оставили на всякий случай подальше. Тем не менее работой подполковник не пренебрегал и выполнял ее добросовестно, что, впрочем, никому не было заметно, потому что на таком расстоянии он мог позволить себе не прикладывать к глазам бинокль. Да и надобности в этом не возникало, поскольку амнистированные на перроне не показывались.