Шрифт:
— Я задаю тебе тот же вопрос с первого дня.
— Может, ты задаешь слишком много вопросов?
Слышу, как он с силой выдохнул и невесело засмеялся:
— Мы, можно сказать, последние живые люди в этом заведении, а ты и меня хочешь заткнуть?
Закрываю глаза и думаю только о дыхании.
— Отчего же, говорить можно. Дотрагиваться нельзя.
Семь секунд молчания присоединились к беседе.
— А если я хочу тебя трогать?
Мое сердце превратилось в дуршлаг от пятнадцати тысяч выражений острого недоверия. Меня посетило искушение повести себя безрассудно — болезненное, отчаянное желание получить навсегда запретный для меня плод. Я отвернулась, но не удержала ложь, и она выплеснулась у меня изо рта:
— А если я этого не хочу?
— Я тебе настолько противен? — резко спрашивает он.
Невольно оборачиваюсь, застигнутая врасплох его словами, и выдаю себя. Он смотрит на меня сурово, сжав челюсти, выставив подбородок, пальцы скрючены, как когти. Глаза, эти два ведра дождевой воды, глубокие, свежие и чистые.
Обиженные.
— Ты не знаешь, о чем говоришь, — задыхаясь, бормочу я.
— Ты не можешь ответить на простой вопрос!
Покачав головой, он отворачивается к стене.
Мое лицо застыло, как бесстрастная маска, руки и ноги будто залиты гипсом. Опустошенная, я ничего не чувствую. Я ничто, я пустота, я не могу пошевелиться. Смотрю на маленькую трещину у самой тенниски. Я буду смотреть на нее целую вечность.
Одеяла упали на пол. Мир расплывается, будто сбили резкость, в ушах звучат звуки иных измерений. Глаза закрываются, мысли куда-то плывут, воспоминания остро колют в самое сердце.
Я знаю его.
Я изо всех сил пыталась не думать о нем.
Я старалась забыть его лицо.
Я хотела забыть эти синие глаза, но я знаю его, я знаю его, я знаю его. В последний раз я видела его три года назад.
Я никогда не могла бы разлюбить Адама.
А он забыл меня.
Глава 7
Я помню телевизоры, камины, фаянсовые раковины. Я помню билеты в кино, парковки, фургоны для перевозки мебели. Я помню парикмахерские, каникулы, оконные жалюзи, одуванчики и запах горячего асфальта на шоссе. Помню рекламу зубной пасты, женщин в туфельках на каблуках, стариков в деловых костюмах. Помню почтальонов, библиотеки, мальчишечьи рок-группы, воздушные шары и рождественские елки.
Я помню, что когда мне было десять лет, мы не могли уже выдерживать нехватку еды. Все так подорожало, что невозможно было позволить себе жить.
Адам со мной не разговаривает.
Может, это и к лучшему. Может, бессмысленно надеяться, что мы будем друзьями. Пусть лучше думает, будто я недолюбливаю его, чем знает, что он мне нравится. Слишком нравится. Он скрывает многое — наверное, болезненные воспоминания, но его тайны пугают меня. Он не говорит, за что он здесь. Хотя и я мало что говорю ему.
Вчера вечером память о его объятиях пересилила ужас еженощных криков неведомых узников. Тепло добрых рук, призывающих держаться, сила молодых мышц, облегчение, окончание стольких лет одиночества. После такого дара я перед ним в неоплатном долгу.
Тронуть Джульетту почти невозможно.
Никогда не забуду ужас в глазах матери, муку на лице отца, страх, навсегда врезавшийся в их черты. Их ребенок
Она — ходячая бомба, говорили учителя. Мы никогда с таким не сталкивались, сказали врачи. Ее нужно убрать из вашего дома, сказал полицейский.
Может, для общества безопаснее, если я заперта в камере. Может, Адам меньше рискует, ненавидя меня. Он сидит в углу, уткнувшись кулаками в лоб.
Я не хотела его задеть.
Я никогда не хотела обижать ни единого человека, не желавшего мне зла.
Дверь резко отъезжает, и в камеру врываются пятеро вооруженных людей, направив на нас автоматы.
Адам вскакивает, я остаюсь сидеть неподвижно, забыв дышать. Я так давно не видела столько живых людей, что просто оцепенела. Надо было кричать, но я молчала.
— Руки вверх, ноги расставить, рты закрыть. Не двигаться, и останетесь целы.
Я по-прежнему сижу неподвижно. Надо поднять руки, расставить ноги. Надо дышать. Мне словно перерезали горло.