— Ты что, пойдешь со мной? Ты решишься на это ради меня?

Адам чуть улыбается, сдерживая смех. Его взгляд становится мягче.

— В жизни очень мало такого, чего я не сделал бы ради тебя.

Глубоко вздохнув, закрываю глаза и касаюсь кончиками пальцев его груди, представляя, что это птица летит по его коже. Решаюсь задать вопрос, который страшит меня больше всего:

— Почему?

— Что — почему? — Он отступает на шаг.

— Почему, Адам? Почему ты принимаешь во мне участие? Почему помогаешь? Я не понимаю, почему ты готов рискнуть своей жизнью?

Адам снова прижимает меня к себе и шепчет на ухо мое имя — один раз и другой. Не знаю, отчего я вся горю, чувствуя его улыбку на своей коже.

— Не понимаешь?

Я уже ничего не понимаю, хотела я сказать, но вдруг разучилась говорить.

Тихо усмехнувшись, он берет меня за руку и внимательно рассматривает.

— Помнишь, в четвертом классе, когда Молли Картер слишком поздно записалась на экскурсию, все места были заняты, а она стояла у школьного автобуса, плача, потому что ей тоже хотелось поехать? — Не ожидая моего ответа, он продолжал: — Я помню, как ты вышла из автобуса и предложила ей свое место, а она даже спасибо тебе не сказала. Я смотрел, как ты стоишь на тротуаре, когда отъезжал автобус.

Я слушала, затаив дыхание.

— А в пятом классе, помнишь, когда родители Даны чуть не развелись? Она каждый день приходила в школу без ленча, и ты отдавала ей свой. — Он помолчал. — А когда неделя прошла, она снова перестала замечать тебя.

Я молчала.

— В седьмом классе на экзамене по математике Шелли Моррисон поймали, когда она списывала у тебя контрольную. Она орала, что за двойку отец убьет ее, и ты сказала, будто это ты у нее списывала. Тебе поставили единицу за экзамен и целую неделю оставляли в школе после уроков. — Адам поднял голову, но не смотрел на меня. — У тебя потом на руках месяц не сходили синяки. Я еще думал, кто тебя так.

Мое сердце забилось быстро-быстро. Я сжала кулаки, чтобы не дрожали пальцы, стиснула зубы и сделала бесстрастное лицо, но не могла унять болезненный стук в груди, как ни старалась.

— Тысячу раз, — заговорил Адам совсем тихо, — я видел, как ты поступала благородно. Тысячу раз. И никогда не произносила ни слова, если тебя не заставляли. — Он снова засмеялся, на этот раз натужным, тяжелым смехом. Он смотрел куда-то мне за плечо. — Ты никогда ничего не просила. — Адам наконец взглянул мне в глаза. — И все равно они считали тебя черт-те кем.

Чувствуя в горле ком, я попыталась отвернуться, но он поймал меня за подбородок.

— Ты не представляешь, сколько я о тебе думал. Сколько раз я мечтал, — он с трудом вздохнул, — мечтал быть близко к тебе. — Он потянулся пригладить себе волосы, но передумал, опустил глаза и тут же посмотрел на меня: — Господи, Джульетта, я пойду за тобой куда угодно. Ты — единственное хорошее, что осталось в мире.

Я умоляла себя не расплакаться. Не знаю, удалось или нет. Меня словно разбили на кусочки и снова склеили.

Пальцем Адам мягко приподнял мое лицо за подбородок.

— У нас недели три, — сказал он. — Они не смогут дольше сдерживать волнения.

Я кивнула, часто моргая, спрятала лицо у него на груди и притворилась, что не плачу.

Три недели.

Прошло две недели.

Две недели платьев, душа, еды, которую я готова швырнуть через всю комнату. Две недели улыбок Уорнера и его попыток меня обнять, его смеха, руки на моей талии, требований выглядеть безукоризненно, когда я сопровождаю его. Он считает меня своим трофеем, своим секретным оружием.

С трудом подавляю рвущееся наружу желание размозжить костяшки его пальцев о бетонный пол.

Но две недели я всему подчиняюсь, потому что через неделю нас тут не будет.

Надеюсь.

К тому же я ненавижу Уорнера меньше, чем думала сначала.

Мне его жаль.

Он находит странное утешение в моем обществе, веря, что я пойму его вывернутые, извращенные представления, детство, исковерканное безразличным, но при этом требовательным отцом.

Но он ни полслова не проронил о своей матери.

По словам Адама, о ней никто ничего не знает и на эту тему не принято говорить. Уорнера все считают продуктом безжалостного воспитания и холодного, расчетливого стремления к власти. Он ненавидит счастливых детей и счастливые семьи.

По-моему, Уорнеру кажется, что я его понимаю.

Что мне сказать? И да, и нет.

Потому что мы с ним разные.

Я хочу быть лучше.

Мы с Адамом проводим вместе мало времени, фактически только ночи, да и то считанные часы. Уорнер с каждым днем усиливает слежку; отключение видеокамер обострило его подозрительность. Он заходит в мою комнату без предупреждения, ведет меня на совершенно необязательные прогулки по зданию, болтает о своих планах, о своих планах придумать новые планы и о том, как вместе мы покорим мир. Я даже не притворяюсь, что слушаю.