Шрифт:
На другой день после гулянки у Купо с похмелья всегда трещала голова, во рту словно ночевал полк солдат, он бродил сам не свой, нечесаный, опухший, с перекошенной рожей. Спал он допоздна и продирал глаза часам к восьми, потом слонялся по прачечной, кашлял, плевался и никак не мог заставить себя пойти на работу. Так пропадал еще один день. Утром он жаловался, что у него не гнутся подпорки, говорил, что просто свинство так нагружаться, ведь от этого у человека перегорает нутро. Да только как на грех всегда встречаешь кучу пьянчуг, которые пристают к тебе, словно репей: хочешь не хочешь — приходится хлопнуть с ними стаканчик, а потом таскают тебя из одного кабака в другой, и не успеешь оглянуться, как ты уж окосел. И крепко! Ну нет, дьявол их забери! Больше с ним этого не случится. Он не собирается во цвете лет окочуриться в каком-нибудь притоне. Но после завтрака он приводил себя в порядок и покашливал басом, чтобы доказать, что снова чувствует себя молодцом. Он уже отрицал, что вчера здорово накачался, — так, заложил малость, только и всего. Да и вообще такого крепкого парня, как он, надо поискать, ему все нипочем, выпьет чертову прорву и даже глазом не моргнет. После обеда он снова бродил взад и вперед без дела. Когда он до смерти надоедал всем работницам, жена давала ему двадцать су, чтобы он не путался под ногами. И он тотчас исчезал: шел в «Луковку» на улицу Пуассонье купить табаку и, встретив там приятеля, выпивал с ним рюмочку сливянки. А потом, чтобы покончить с этими двадцатью су, отправлялся к Франсуа, на угол улицы Гут-д’Ор, — в этом кабачке подавали очень хорошее молодое вино, щекотавшее горло. Это был винный погребок в старом вкусе: темный, с низким потолком, а рядом в закопченном зале можно было и пообедать. И Купо торчал там до вечера, играя с приятелями в фортунку на стаканчик вина; Франсуа отпускал кровельщику вино в кредит и дал ему слово никогда не показывать счетов его жене. Что поделаешь? Ведь надо же прополоскать глотку, чтобы смыть вчерашний перегар! А за первым стаканчиком вина просится и второй. Но все-таки он славный парень, не гоняется за бабами и любит просто побалагурить, а если иной раз ему и случается клюкнуть, то в меру, без гадостей, он и сам ненавидит беспробудных пьяниц, которые только и делают, что накачиваются спиртом. И Купо возвращался домой веселый, беспечный, как чижик.
— Ну что, приходил твой обожатель? — спрашивал он иногда Жервезу, чтобы ее подразнить. — Что-то его давно не видно, надо будет сходить за ним.
Обожателем он называл Гуже. А тот и правда старался приходить пореже, боясь помешать им и вызвать лишние пересуды. И в то же время он пользовался каждым предлогом, чтобы повидать Жервезу: сам приносил белье и двадцать раз на дню проходил мимо прачечной. Он облюбовал там уголок в самой глубине, где мог часами сидеть не двигаясь, покуривая короткую трубочку. Раз в десять дней он набирался храбрости и заходил сюда после ужина провести вечерок; он сидел молча, будто язык проглотил, не сводя глаз с Жервезы, и только иногда вынимал трубку изо рта, чтобы посмеяться какой-нибудь ее шутке. По субботам, когда работа в прачечной затягивалась, он просиживал тут до глубокой ночи и, казалось, забавлялся не меньше, чем в театре. Случалось, что работницы гладили до трех часов утра. С потолка на проволоке свешивалась лампа; широкий абажур отбрасывал большой светлый круг, в котором белье сверкало, как снег. Огюстина затворяла ставни, но ночи в июле очень жарки, и потому дверь на улицу оставляли открытой. Поздно вечером работницы расстегивали, а потом и вовсе скидывали кофточки, чтоб их ничто не стесняло. При ярком свете лампы их тонкая кожа казалась золотистой, особенно у Жервезы; она располнела, и ее белые плечи блестели, как шелк, а на шее, словно у младенца, образовалась глубокая складочка, которую Гуже знал так хорошо, что мог бы нарисовать с закрытыми глазами. И понемногу жара от раскаленной печки, запах дымившегося под утюгами белья усыпляли его; он отдавался легкой истоме, мысли медленно скользили в его затуманенной голове, а он не сводил глаз с женщин, быстро двигавших голыми руками, чтобы за ночь приодеть к празднику весь квартал. Дома вокруг прачечной засыпали один за другим, и понемногу спускалась глубокая тишина. Било полночь, потом час, потом два часа. Уже не слышно было ни экипажей, ни прохожих. Теперь на опустевшую темную улицу только из двери прачечной падала резкая полоса света, как будто на земле расстелили кусок желтой ткани. Изредка вдали раздавались шаги, и мимо открытой двери проходил человек; попав в полосу света, он с удивлением поворачивал голову, услышав стук утюгов, и удалялся, унося с собой мимолетное видение полуобнаженных работниц, двигавшихся в рыжеватом тумане.
Видя, что Жервеза не знает, куда пристроить Этьена, и желая избавить мальчика от пинков и затрещин отчима, Гуже взял его к себе в мастерскую подручным, раздувать мехи. Хотя ремесло гвоздаря кажется незавидным: приходится торчать в грязной кузнице и день-деньской дубасить молотом по железу, но зато можно хорошо заработать — десять и даже двенадцать франков в день. Этьену шел уже тринадцатый год, такой парнишка, если работа ему по нраву, может многому научиться. Теперь Этьен стал новым связующим звеном между Жервезой и Гуже. Кузнец сам приводил мальчика домой и рассказывал о его успехах. Соседи посмеивались и говорили Жервезе, что Гуже сохнет по ней. Она и сама знала об этом и краснела, как девочка, вся заливаясь ярким румянцем. Бедный парень, и такой добряк! Уж он-то ей не докучает! Никогда об этом и словом не обмолвится, ни дерзкого взгляда, ни грязного намека. Редко встретишь такого порядочного парня. И, сама себе не признаваясь, Жервеза радовалась в душе, что он любит ее такой чистой любовью, словно святую деву. Когда у нее бывало серьезное огорчение, она думала о Гуже, и это ее утешало. Они нисколько не смущались, когда им случалось бывать вдвоем; они смотрели друг другу в глаза, улыбаясь, и никогда не говорили о своих чувствах. Они испытывали спокойную нежность, в которой не было места дурным помыслам; если дружба дает спокойствие и счастье, уж лучше оставаться только друзьями.
К концу лета Нана до того избаловалась, что отравляла жизнь всему дому. Ей исполнилось только шесть лет, но это была уже вконец испорченная девчонка. Чтобы она не путалась под ногами, Жервеза каждое утро отводила ее в небольшой пансион мадемуазель Жосс, на улице Полонсо. Там Нана потихоньку связывала подолы своих подруг, подсыпала золы в табакерку воспитательницы, а порой выдумывала такие пакости, о которых и рассказать нельзя. Два раза мадемуазель Жосс выгоняла ее, но потом принимала обратно, не желая терять шесть франков в месяц, которые за нее получала. Вернувшись из пансиона, Нана в отместку за то, что ее держали взаперти, переворачивала вверх дном весь двор, куда гладильщицы отправляли девчонку, оглушенные ее криками. Там она отыскивала дочку Бошей Полину и сына бывшей хозяйки Жервезы — г-жи Фоканье, десятилетнего верзилу Виктора, который любил возиться с маленькими девчонками. Г-жа Фоконье по-прежнему дружила с Купо и сама посылала к ним сына. Впрочем, в доме и без того кишмя кишели детишки всех возрастов; они с утра до вечера носились стаями по всем четырем лестницам и заполняли двор, как туча вороватых и крикливых воробьев. Одна г-жа Годрон выпускала на двор сразу девять штук — белобрысых и черномазых, нечесаных, сопливых, в штанах, натянутых чуть не до ушей, со спущенными чулками, в разодранных курточках, из-под которых выглядывала голая кожа, покрытая слоем грязи. Другая жилица, разносчица хлеба с шестого этажа, выпускала семерых. Из каждой двери ребятишки сыпались как горох. Среди этих копошившихся повсюду малышей, у которых рожицы отмывались лишь в те дни, когда шел дождь, были и долговязые, тонкие как спички, и толстые, с брюшком, как у взрослых, и крошечные, только что из колыбели, нетвердо стоявшие на ногах, совсем глупыши, которые становились на четвереньки, когда им хотелось добежать побыстрей. И всей этой ватагой верховодила Нана; она командовала девчонками вдвое старше нее и уступала частицу власти лишь Полине и Виктору, своим друзьям и поверенным, которые подчинялись всем ее затеям. Эта дрянная девчонка вечно играла в «дочки-матери», раздевала и одевала малышей, осматривала их со всех сторон, тискала, щипала и тиранила с порочной изобретательностью взрослой. Она выдумывала такие гадкие игры, за которые детей порют розгами. Вся эта банда шлепала по лужам, натекшим из красильни, и вылезала из них с ярко-синими или красными до колен ногами; затем она неслась в слесарную, чтобы стащить гвоздей и железных опилок, а потом вдруг появлялась в столярной, где лежали огромные кучи стружек, с которых ребята скатывались кувырком. Двор принадлежал им безраздельно, гудел от топота маленьких башмаков и звенел от пронзительных голосов, становившихся еще оглушительнее, когда эта орда устремлялась на новое место. Случалось, что и двор был им тесен. Тогда вся орава катилась в подвал, вылезала оттуда, карабкалась по лестнице, врывалась в коридор, снова спускалась, опять взбиралась наверх и, пробежав по другому коридору, неслась дальше без устали, без остановок, час за часом, с визгом, с грохотом, так что весь громадный дом гудел и сотрясался от набега этих маленьких вредных зверьков, которые выскакивали из всех щелей.
— Да что они взбесились, эти чертенята? — кричала г-жа Бош. — Людям, видно, нечем заняться, если они только и делают, что рожают детей… А потом еще жалуются, что им есть нечего!
Бош говорил, что дети плодятся в нищете, как шампиньоны в навозе. Привратница ругала ребятишек с утра до вечера и грозила им метлой. Кончилось тем, что она заперла двери в подвалы, узнав от Полины, которой она надавала колотушек, что Нана вздумала играть там в «доктора»: негодная девчонка лечила малышей в темноте розгами.
Как-то под вечер разыгрался настоящий скандал. И не мудрено, этим должно было кончиться. Нана изобрела новую, забавную игру. Она стащила сабо г-жи Бош, которая оставляла башмаки у дверей привратницкой. Привязав к сабо бечевку, она стала возить его за собой, как тележку. Виктор принял участие в игре и насыпал в сабо яблочной кожуры. Тогда выстроилось целое шествие. Впереди выступала Нана, таща на бечевке сабо. Полина и Виктор шли по бокам. За ними шагала в порядке вся сопливая команда: впереди те, что побольше, а позади всякая мелюзга; в самом хвосте ковылял крошечный карапуз не выше сапога, в платьице и в съехавшем на ухо рваном чепце. Эта процессия громко тянула какую-то заунывную песню. Нана заявила, что они играют в «похороны», а яблочная кожура — это покойник. Они обошли весь двор и решили начать снова: всем понравилась эта игра.
— Что они там затеяли? — пробормотала г-жа Бош, выглядывая из привратницкой; она всегда была настороже, подозревая какую-нибудь пакость.
И вдруг она поняла, в чем дело.
— Да это мое сабо! — завопила она в бешенстве. — Вот сволочата!
Она налетела на детей, раздавая подзатыльники налево и направо, отхлестала Нана по щекам и отпустила затрещину Полине: эта дылда видит, что ребята стащили сабо ее матери, а ей хоть бы что! В это время Жервеза как раз наполняла ведро у колонки во дворе. Увидев Нана с разбитым носом, всю в слезах, она чуть не вцепилась в волосы привратнице. Как можно избивать ребенка в кровь? Экая бессердечная гадина! Разумеется, г-жа Бош не смолчала. Коли у тебя такая поганая девчонка, ну и держи ее под замком! Тут на пороге привратницкой появился сам Бош и закричал жене, чтоб она шла домой и не связывалась со всякой дрянью. Наступил полный разрыв.