Ножами и вилками работали на славу, никто из собравшихся не помнил, чтобы ему приходилось так объедаться. Отяжелевшая Жервеза навалилась на стол и молча запихивала себе в рот огромные куски белого мяса, боясь отстать от остальных; ей было только немножко совестно перед Гуже: теперь он видит, какая она обжора. Впрочем, Гуже сам уплетал за обе щеки, а вид раскрасневшейся от еды Жервезы только подбодрял его. Да и, кроме того, она казалась такой милой, такой доброй, несмотря на свою жадность! Она не разговаривала, зато все время заботилась о дедушке Брю и отрывалась от своей тарелки, чтобы положить ему кусочек повкусней. Трогательно было видеть, как эта лакомка отказывалась от гусиного крылышка ради бедняги, который глотал, не разбирая, все подряд и сидел понурившись, отупев от еды, — да и не мудрено, ведь он небось забыл даже вкус мяса. Лорийе злились по-прежнему; они решили отыграться на гусе и уничтожали его с остервенением. Казалось, они готовы проглотить блюдо, стол, всю прачечную, лишь бы разорить Хромушу. Дамам захотелось поглодать косточки, ведь глодать косточки — дамское занятие. Г-жа Лера, г-жа Бош и г-жа Пютуа занялись гусиными ребрышками, а мамаша Купо, обожавшая шейку, рвала с нее мясо двумя последними зубами. Виржини любила поджаристую корочку, и гости по очереди любезно передавали ей гусиную кожу, отодрав ее от своих кусков. Тут Пуассон начал строго посматривать на жену и велел ей остановиться: довольно, она и так съела чересчур много, — ведь однажды, объевшись жареным гусем, она провалялась две недели с несварением желудка. Купо рассердился и сам положил Виржини верхнюю часть ножки, крича, какая же она, черт подери, женщина, если не управится с этим кусочком! Разве гусь может кому-нибудь повредить? Напротив, гусятина излечивает болезни селезенки. Ее можно есть даже без хлеба, вместо сладкого. Сам он готов всю ночь напролет обжираться гусем, и хоть бы что, останется здоровехонек; продолжая бахвалиться, он запихал себе в рот целую лапку. Между тем Клеманс, причмокивая, обсасывала гузку и корчилась от смеха, так как Бош нашептывал ей всякие гадости. Наелись все, что называется, до отвала. Да и какой дурак не отдаст должное угощению, если подвернулся подходящий случай? Животы вздувались на глазах. Женщины пухли как беременные. Эти чертовы прорвы чуть не лопались от обжорства. Они сидели, разинув рты, подбородки их лоснились от жира, лица были похожи на задницы и красны, как рожи у раздобревших богачей.

А вино, дети мои! Оно лилось рекой, текло, как вода в Сене, и тут же исчезало, точно дождевые ручьи, поглощенные пересохшей землей. Разливая вино, Купо высоко поднимал бутылку, чтобы все видели, как красная струя, пенясь, наполняет стаканы; и когда в бутылке ничего не оставалось, он опрокидывал ее горлышком вниз и, дурачась, делал вид, будто доит корову. Вот еще одну бутылку прикончили! В углу прачечной росли горы «покойников», и на это «кладбище» сбрасывали со стола все объедки. Г-жа Пютуа попросила было воды, по кровельщик возмутился и сразу убрал все графины. Разве порядочные люди пьют воду? Неужто она хочет, чтобы у нее в животе завелись лягушки? И собутыльники залпом опорожнили стаканы, слышалось только, как вино булькает в глотках, точно вода, стекающая по водосточной трубе во время ливня. Да, тут струился настоящий винный поток; вино отдавало старой бочкой, но к нему быстро привыкли и даже стали находить, что оно пахнет орехом. Эхма, что бы там ни болтали попы, а виноградный сок — знатная выдумка! Все смеялись и поддакивали Купо: рабочему человеку не обойтись без вина, и папаша Ной насадил виноградник не иначе, как для кровельщиков, портных и кузнецов. Вино освежает, бодрит, разгоняет усталость, подстегивает лентяев, а стоит хватить лишку, сам король тебе не указ и Париж для тебя — деревушка. Ведь рабочему не с чего особенно радоваться: он измучен, в кармане у него ни гроша, буржуа им помыкают. Кто тут посмеет упрекнуть человека, ежели он хлебнул лишнего? Иной раз хочется увидеть мир в розовом свете! Разве им сейчас не наплевать на императора? Быть может, император и сам нынче пьян! Ну и пусть, им все равно плевать на него: как бы он ни тужился, он их не перепьет, и ему не будет веселее, чем за этим столом. Долой аристократов! Купо посылал весь свет к чертям собачьим. Он находил всех женщин красотками, он хлопал себя по карману, где позвякивали две-три монетки, и смеялся так, словно загребал золото лопатой. Даже Гуже, обычно такой воздержанный, сегодня накачался. Глаза Боша сузились, как щелки. Лорийе клевал носом, а смуглое лицо старого вояки Пуассона побагровело, и он сердито вращал глазами. Словом, мужчины окончательно осовели. Впрочем, и дамы были навеселе, правда, не слишком, а так, немного; они раскраснелись, им было жарко и хотелось раздеться, но они сбросили только косынки. Одна Клеманс расстегнулась до неприличия. Жервеза вдруг вспомнила о шести запечатанных бутылках, которые собиралась подать к гусю; она тут же принесла их, стаканы вновь наполнили. Тогда Пуассон встал и, подняв стакан, провозгласил:

— За здоровье хозяйки дома!

Собутыльники поднялись со своих мест, грохоча стульями, отовсюду к Жервезе потянулись руки, все стали чокаться, послышались громкие пожелания.

— Жить вам сто лет! — воскликнула Виржини.

— Нет, нет, лучше не надо, — ответила растроганная, улыбающаяся Жервеза. — Я не хочу дожить до такой старости. Поверьте, порой человек и сам уже не прочь умереть.

А через широко открытую дверь улица Гут-д’Ор глядела на пирушку и принимала в ней участие. Прохожие останавливались в яркой полосе света, падавшей на мостовую, и добродушно посмеивались при виде подвыпившей компании. Извозчики, согнувшись на козлах, стегали своих кляч, посматривали на гостей и отпускали шуточки: «Эй вы там, дайте промочить горло!», «И разнесло же тебя, мамаша! Погоди, мигом слетаю за повитухой!» Запах жареного гуся щекотал ноздри соседей и услаждал всю округу; приказчикам из бакалейной лавки, столпившимся на противоположном тротуаре, казалось, что они тоже празднуют именины; зеленщица и торговка потрохами то и дело выбегали на порог своих лавчонок и облизывались, вдыхая вкусный запах. Положительно у всей улицы разыгрался аппетит. Мать и дочь Кюдорж, торговавшие по соседству зонтами, слонялись возле прачечной, хотя обычно и носу не высовывали из своей конуры; они косились на пирующих, а щеки их пылали, словно обе они только что пекли блинчики. Щупленький часовщик сидел за своим рабочим столом, но ничего не мог делать: он опьянел, глядя на выпитые бутылки, и ерзал на стуле под веселый перезвон часов. Да, соседей здорово разобрало, кричал кровельщик. Но компании не с чего прятаться. Она разошлась вовсю и, уже не стыдясь, веселилась на глазах у всего честного народа; жадные взгляды сбежавшихся людей, напротив, лишь подбадривали, подзадоривали пирующих. Недурно было бы вышибить витрину, поставить стол на тротуаре и есть десерт под носом у прохожих, среди уличной сутолоки. Разве на именинницу и гостей смотреть противно? Ну так и незачем запираться, как сквалыгам! Видя, что щупленький часовщик изнывает от жажды, Купо издали показал ему бутылку; и когда тот кивнул в ответ, кровельщик отправился в его мастерскую, захватив с собой бутылку и стакан. С улицей завязывались братские отношения. Чокались с прохожими. Подзывали симпатичных на вид парней. Пир ширился, разрастался, вся улица Гут-д’Ор смеялась, хватаясь за бока, и все больше хмелела от этой дьявольской вакханалии.

Госпожа Вигуру, угольщица, вот уже несколько минут сновала перед дверью прачечной.

— Госпожа Вигуру, эй, госпожа Вигуру! — заревела компания.

Она вошла, глупо ухмыляясь, чистенькая, приглаженная и до того жирная, что платье на ней чуть не лопалось. Мужчины любили щипать угольщицу: где ее ни ухвати — ни косточки не прощупаешь. Бош усадил ее рядом с собой и тотчас же сжал под столом ее коленку. Но г-жа Вигуру, привыкшая к таким шалостям, преспокойно потягивала вино и рассказывала, что соседи высовываются из окон, а жильцы в доме начинают сердиться.

— Ну, это уж наше дело, — сказала г-жа Бош. — Ведь мы с мужем привратники, мы отвечаем за порядок в доме… Пусть только пожалуются, мы сумеем их отвадить.

В задней комнатке Нана сцепилась с Огюстиной из-за гусятницы: обеим девочкам хотелось ее вылизать. Целых четверть часа гусятница грохотала по каменному полу как старая жестянка. Теперь Нана ухаживала за маленьким Виктором, который поперхнулся гусиной косточкой; она стукала его по спине и заставляла глотать сахар вместо лекарства. Но это не мешало ей наблюдать за взрослыми. Она то и дело подходила к матери и просила вина, хлеба или мяса для Этьена и Полины.

— Чтоб ты подавилась, — говорила Жервеза. — На, возьми и отвяжись от меня.

Детям уже кусок не лез в горло, но они продолжали жевать, отбивая такт вилками для возбуждения аппетита.

Среди оглушительного гама между дедушкой Брю и мамашей Купо завязался серьезный разговор. Старик, все такой же бледный, несмотря на обильное угощение, рассказывал о своих сыновьях, убитых в Крыму. Да, если бы его мальчики были живы, он не голодал бы на старости лет. А мамаша Купо, еле ворочая языком, шептала ему на ухо:

— Полноте, с детьми тоже немало горя хлебнешь! Вот я вроде бы и счастлива, да? А мне частенько приходится плакать… Право, не тужите, что у вас нет детей.

Старик Брю качал головой.

— Меня нигде не берут на работу, бормотал он. — Слишком я стар. Стоит мне войти в мастерскую, молодые начинают смеяться, спрашивают, уж не я ли чистил сапоги Генриху Четвертому… В прошлом году я еще красил мост и зарабатывал тридцать су в день. Приходилось лежать в сырости на спине. С тех пор я и кашляю… Теперь кончено, меня отовсюду гонят.

Он поглядел на свои старческие, скрюченные руки.

— Оно и понятно, ведь ни на что я больше не годен. Они правы, на их месте я поступил бы так же… Беда в том, что я никак не помру. Да, это моя вина. Если не можешь больше работать, ложись и подыхай.

— Просто не понимаю, — вмешался в разговор Лорийе, — почему правительство не оказывает помощи престарелым рабочим… На днях об этом даже писали в газете…

Но Пуассон решил, что он обязан вступиться за правительство.

Рабочие не солдаты, — заявил он. — Инвалидные дома существуют только для солдат… Нельзя требовать невозможного.