Между тем Жервеза с помощью мамаши Купо разливала кофе, хотя гости еще не успели расправиться с тортом. Сесть ей не позволили: все кричали, что теперь ее очередь что-нибудь спеть. Жервеза стала отказываться и при этом была так бледна и расстроена, что посыпались вопросы, уж не объелась ли она жареным гусем. Наконец она запела тихим, нежным голоском: «Ах, дайте мне уснуть!» Когда она доходила до припева, до пожелания уснуть и видеть сладкие сны, ее веки опускались, а затуманенный взор терялся в черноте улицы. Едва она кончила, встал Пуассон; он поклонился, резко наклонив голову, и запел застольную песню «Вина Франции». Но он скрипел как немазанная телега, и лишь последний, патриотический куплет имел успех, да и то потому, что, прославляя трехцветное знамя, полицейский высоко поднял стакан, взмахнул им и опорожнил в свой широко открытый рот. Затем перешли к романсам. В баркароле г-жи Бош говорилось о Венеции и гондольерах, в болеро г-жи Лорийе — о Севилье и андалузках, а г-н Лорийе воспел любовь танцовщицы Фатьмы и даже отдал дань благовониям Аравии. Над засаленной скатертью, в воздухе, отяжелевшем от винных паров, раздвигались золотые горизонты, и объевшимся гостям чудились лилейные шейки, черные как смоль косы, поцелуи при луне, под звон гитар, пляшущие баядерки, усыпанные жемчугами и бриллиантами; мужчины блаженно посасывали трубки, а на губах у дам блуждали томные улыбки: всем казалось, что они витают где-то далеко-далеко и вдыхают чудесные ароматы. Клеманс с дрожью в голосе проворковала песенку «Свейте гнездышко», что доставило слушателям огромное удовольствие: все они вспомнили деревню, порхающих птиц, пляски под деревьями, цветы с медоносными венчиками, — словом, все то, что можно видеть в Венсенском лесу, когда отправляешься в пригородный ресторанчик, чтобы полакомиться жареным кроликом. Тут Виржини снова развеселила всех песенкой «Наливочка»; она лихо уперлась одной рукой в бок, а другой принялась крутить в воздухе — так и казалось, что перед вами маркитантка, разливающая водку. Компания вошла во вкус и стала умолять мамашу Купо спеть «Мышку». Та отказывалась, клялась всеми святыми, что не знает этой озорной песенки, но под конец все же затянула ее тонким надтреснутым голосом; подвижное морщинистое лицо и острые глазки старухи оживлялись, подчеркивая игривые намеки и страх юной Лизы, которая задирала юбки при виде мышонка. Весь стол грохотал; женщины не могли удержаться от смеха и поглядывали на соседей блестящими глазами. Впрочем, песенка была вполне приличная, без единого грубого слова. Но уж коли все говорить начистоту, Бош щекотал икры угольщицы, перебирая пальцами, точно мышонок лапками. Это могло плохо кончиться, если бы в ответ на умоляющий взгляд Жервезы Гуже не запел басом «Прощание Абд-эль-Кадера» и в комнате не воцарилась почтительная тишина. Ну и голосина был у кузнеца! Он гремел как иерихонская труба, и, казалось, звуки лились прямо из его красивой русой бороды. Когда он завопил «О благородная подруга!», что относилось к вороной кобыле воина, все сердца затрепетали, и гром аплодисментов заглушил последние слова песни: уж больно здорово рявкнул Гуже.

— Теперь ваш черед, дедушка Брю! — сказала старуха Купо. — Спойте нам что-нибудь старинное. Прежние-то песни куда лучше нынешних.

Все обернулись к старику, начали уговаривать его, подбадривать. Но его дубленое лицо было все так же неподвижно, а глаза тупо смотрели по сторонам, словно он не понимал, чего от него хотят. Вот знает ли он, например, песенку «Пять гласных»? Но дедушка Брю понурился; нет, ничего он уже не помнит, все песни доброго старого времени перепутались у него в голове. Наконец беднягу оставили в покое, но тут он что-то вспомнил и прохрипел замогильным голосом:

Лицо старика повеселело, — должно быть, припев пробудил в нем воспоминания о далеком прошлом, и он один наслаждался этими воспоминаниями, с детской радостью прислушиваясь к звуку своего прерывающегося голоса:

— Знаете, милочка, что случилось? — вдруг прошептала Виржини на ухо Жервезе. — Я только что оттуда. Не могла усидеть на месте… Так вот, Лантье куда-то сбежал от Франсуа.

— А вы не встретили его на улице? — спросила прачка.

— Нет, я очень торопилась, мне и в голову не пришло смотреть по сторонам.

Но, подняв глаза, Виржини тихонько ахнула:

— Боже мой!.. Он здесь, на улице. Он смотрит сюда.

Перепуганная Жервеза искоса взглянула на дверь. Возле прачечной столпился народ, чтобы послушать песни. Мальчишки из бакалейной лавки, торговка потрохами, щупленький часовщик, казалось, пришли на представление. В толпе были штатские в сюртуках и военные; три девочки лет пяти-шести с серьезным видом держались за руки и восхищенно таращили глаза. В первом ряду действительно стоял Лантье и преспокойно слушал, уставившись на праздничный стол. Ну и нахал! Жервеза вся похолодела и не решалась пошевелиться. Между тем дедушка Брю продолжал тянуть:

— Ну ладно, старина, довольно! — сказал Купо. — Вы, верно, забыли песню. Ничего, споете в другой раз, когда нам захочется всплакнуть.

Послышались смешки. Голос старика пресекся, он обвел присутствующих тусклым взглядом и снова погрузился в тупое молчание. Когда выпили кофе, кровельщик велел принести еще вина. Клеманс опять принялась за клубнику. На некоторое время пение смолкло, посудачили о жилице из соседнего дома, которая этим утром повесилась. Теперь петь должна была г-жа Лера, но ей понадобились кое-какие приготовления. Она опустила кончик салфетки в стакан с водой и смочила себе виски, потому что ей было слишком жарко. Затем потребовала глоточек водки, выпила и долго вытирала губы.

— «Сиротку», да? — прошептала она.

И высокая, мужеподобная, носатая и плечистая, как гренадер, она запела:

Голос г-жи Лера то дрожал, то жалобно замирал на высокой ноте, она закатывала глаза, вытягивала вперед правую руку и, растрогавшись, проникновенно прижимала ее к сердцу. Жервеза, взбудораженная появлением Лантье, не могла сдержать слез; ей показалось, что в песне говорится о ее страданиях, что она и есть та несчастная, покинутая сиротка, которую защитит только бог. Совершенно пьяная Клеманс вдруг разрыдалась; она уронила голову на стол и икала, прижимая к губам скомканную скатерть. Наступило напряженное молчание. Дамы вытащили носовые платки и утирали слезы, гордясь своей чувствительностью. Мужчины потупились и, часто мигая, смотрели в пол. У Пуассона перехватило дыхание, он так сильно стиснул зубы, что разгрыз кончик трубки и, выплюнув кусочки, машинально продолжал курить. Бош замер, положив руку на колено угольщицы; он вдруг застыдился чего-то, перестал ее щипать, и две крупные слезы скатились по его щекам. Нагрузившись, эти гуляки почувствовали, что они справедливы, как правосудие, и нежны, как ягнята. Словом, они совсем раскисли от вина. Когда г-жа Лера повторила припев еще медленнее, еще жалобнее, чем прежде, они дали волю чувствам, захныкали, уткнувшись в тарелки, и принялись распускать кушаки, тая от умиления.

Но Жервеза и Виржини невольно устремили взор на противоположную сторону улицы. Г-жа Бош в свою очередь заметила Лантье и вскрикнула от удивления, продолжая обливаться слезами. Тут все три женщины стали с беспокойством переглядываться, качая головой. Не дай бог, если Купо обернется и увидит Лантье! Вот будет потасовка! Вот смертоубийство! Они так пялили глаза, что кровельщик спросил:

— Что вы там увидели?

Он повернул голову и узнал Лантье.

— Нет, черт возьми, это уж слишком, — проворчал он. — Ну и скотина, ну и подлец… Нет, это слишком, дождешься у меня, погоди…

Видя, что Купо встает, бормоча страшные угрозы, Жервеза принялась тихонько уговаривать его:

— Послушай, умоляю тебя… Брось нож… Останься, не то наделаешь бед.

Виржини отняла у кровельщика нож, который тот взял со стола. Но у нее не хватило сил удержать Купо, и он ринулся к Лантье. Гости, взволнованные пением, ничего не видели и рыдали все громче, между тем как г-жа Лера продолжала с неподражаемым чувством: