— Вышло все это из-за побоев — муж ударил ее ногой в живот, — говорила она тихо и монотонно. — Живот сильно вздулся. Наверно, у нее что-нибудь оборвалось внутри. Боже мой, ее скрутило за три дня… Право, и среди каторжников не встретишь такого негодяя. У судей и без того много хлопот, не станут же они заниматься всякой бабой, до смерти забитой мужем. Пинком больше, пинком меньше, эка важность, если колотушки достаются каждый день. Да и сама она, бедняжка, хотела спасти мужа от эшафота и уверяла, будто ударилась животом о лохань. Она кричала всю ночь напролет, пока не отдала богу душу.

Кузнец молчал и судорожно рвал траву целыми пучками.

— Не прошло и двух недель, — продолжала Жервеза, — как она отняла от груди своего младшенького, Жюля, хорошо еще, что мальчишку успела выкормить… теперь на руках у Лали осталось двое малышей. Девчонке нет и восьми лет, а она уже такая серьезная и рассудительная — настоящая мамаша. Только Бижар и ее бьет смертным боем… Ей-богу, есть люди, которым на роду написано маяться всю жизнь.

Гуже поднял на нее глаза, губы у него дрожали.

— Очень вы меня обидели вчера, ох как обидели, — пробормотал он.

Жервеза побледнела и с мольбой сложила руки, но он продолжал:

— Я знаю, так должно было случиться… Только нам следовало довериться мне, все выложить начистоту, чтобы я не воображал понапрасну, будто вы…

Голос у него пресекся. Она вскочила, поняв, что Гуже, как и все соседи, считает ее любовницей Лантье. И, протягивая к нему руки, она воскликнула:

— Нет, нет, клянусь вам!.. Он схватил меня, хотел поцеловать, — это правда, но он даже не дотронулся до моего лица, да и пристал-то ко мне в первый раз… Клянусь вам моей жизнью, жизнью моих детей, клянусь всем, что у меня есть самого святого!

Но Гуже качал головой. Он не верил: женщины вечно отрицают свою вину. Жервеза стала вдруг очень серьезной и заговорила, подбирая слова:

— Вы меня знаете, господин Гуже. Я не умею лгать, право же, не умею… Честное слово, этого не было… И никогда этому не бывать, слышите? Никогда! Иначе я буду считать себя последней тварью, недостойной дружбы такого хорошего человека, как вы.

И при этих словах у нее было такое милое правдивое лицо, что он взял ее за руку и усадил на прежнее место. Теперь он дышал свободно, и внутри у него все словно пело. Впервые он вот так держал ее руку и сжимал в своей. Оба молчали. По небу медленно, словно лебеди, плыли белые облака. Коза, которая паслась на чахлом лужку, смотрела в их сторону и время от времени тихо блеяла. И, не разжимая пальцев, глубоко растроганные, они блуждали взглядом по белесоватым склонам Монмартра, по лесу фабричных труб, выступавших на горизонте, по всему этому пыльному унылому предместью, и до слез умилялись при виде зеленых деревьев возле подслеповатых кабачков.

— Ваша матушка сердита на меня… — тихо проговорила Жервеза. — Нет, нет, не спорьте… Мы вам должны столько денег!

Но Гуже чуть ли не силой заставил ее замолчать, до боли стиснув ее руку. Он не хотел, чтобы она говорила о деньгах. Затем, запинаясь, он пробормотал:

— Послушайте, я уже давно собираюсь предложить вам… Вы несчастливы. Мать уверяет, что дела у вас идут плохо…

Он помолчал, с трудом переводя дух.

— Вот что, давайте уедем отсюда.

Жервеза взглянула на него, не вполне понимая, что он хочет сказать, удивленная этим внезапным признанием, ведь до сих пор он никогда не заикался о своей любви.

— Как уедем? — спросила она.

— Да, — продолжал он, опустив голову. — Мы с вами могли бы уехать куда-нибудь, ну хоть в Бельгию… Это почти моя родина… Будем работать оба и скоро заживем по-хорошему.

Она густо покраснела; обними он ее и поцелуй, ей и то не было бы так стыдно. Ну и чудак, предлагает увезти ее, точно герой в романе или кавалер из высшего общества. Кругом нее рабочие часто ухаживали за замужними женщинами, но никуда их не возили, даже в Сен-Дени, все происходило тут же, на месте, и без всяких фокусов.

— Полноте, господин Гуже, полноте… — шептала она, не зная, что ответить.

— И вот еще что, мы жили бы с вами вдвоем, только вдвоем. Те, другие, мешают мне, понимаете? Когда я расположен к женщине, мне тяжело видеть ее с другими.

Но она оправилась от смущения и сказала рассудительно:

— Это невозможно, господин Гуже. Это было бы очень дурно. Не забывайте: я замужем, у меня дети… Знаю, вы расположены ко мне и я делаю вам больно. Но нам все равно не видать счастья: нас бы совесть загрызла… Я тоже привязана к вам, так сильно привязана, что не позволю вам наделать глупостей. А это была бы глупость… Пусть уж лучше все остается по-старому. Мы уважаем друг друга, нам хорошо вместе. Разве этого мало? Много раз вы были мне поддержкой… В нашем положении лучше жить честно, право же, потом мы будем вознаграждены.

Гуже качал головой, слушая ее. Он соглашался, ничего не мог возразить. И вдруг среди бела дня он обнял ее, чуть не задушив в объятиях, и яростно поцеловал в шею, словно хотел проглотить. Затем он отпустил ее, ничего не требуя, и не сказал больше ни слова о своей любви. Жервеза оправила платье, она не сердилась, понимая, что оба они заслужили эту маленькую радость.

Кузнец, дрожа всем телом, все больше отодвигался от Жервезы, чтобы не поддаться еще раз соблазну; он ползал на коленях и, не зная, что делать со своими руками, рвал одуванчики и бросал ей в корзину. Среди побуревшей травы здесь росли сочные желтые цветы. Мало-помалу эта игра его успокоила. Своими огрубевшими от работы пальцами он осторожно кидал цветок за цветком, и его добрые, по-собачьи преданные глаза смеялись, когда он попадал прямо в цель. Жервеза прислонилась к сухому дереву, успокоенная, веселая, и разговаривала с ним, повысив голос из-за громкого пыхтения паровой лесопильни. Возвращаясь обратно, они шли рядом, говорили об Этьене, которому очень нравилось в Лилле, и молодая женщина несла полную корзину одуванчиков.