— Она опорожняется, — и зажгла другую свечу.

Вынос тела был назначен на половину одиннадцатого. Ну и утро им предстояло, да еще после бессонной ночи и вчерашнего томительного дня! Жервеза, у которой не было ни гроша за душой, с радостью отдала бы сто франков тому, кто согласился бы унести мамашу Купо на три часа раньше срока. Как ни дорог был человек, а после смерти он становится обузой, и чем больше его любил, тем скорее хочется от него избавиться.

Хорошо еще, что в день похорон горевать некогда: столько бывает хлопот и приготовлений! Прежде всего надо было подать завтрак. Потом пришел дядя Базуж, факельщик с седьмого этажа; он принес гроб и мешок отрубей. Бедняга не успевал протрезвиться; в восемь часов утра у него в голове еще бродил хмель после вчерашней попойки.

— Кажется, здесь заказывали? — спросил он и поставил у стены гроб, который затрещал, как трещит всякий новый ящик.

Но, увидев перед собой Жервезу, он бросил мешок с отрубями, выпучил глаза и разинул рот.

— Прошу прощения, видно, я ошибся, — пробормотал он. — Мне сказали, что это для вас.

Он уже хотел забрать свой мешок, но прачка закричала:

— Да нет же, это для нас!

— Как? Для вас? Надо пораскинуть мозгами! — сказал он, хлопая себя по лбу. — Ах да, понимаю, это для старухи…

Жервеза вся побелела. Оказывается, дядя Базуж принес гроб для нее. Он опять заговорил, стараясь быть любезным и загладить свою оплошность:

— Видите ли, еще вчера болтали, что кто-то умер в первом этаже. Ну, я и подумал… Ведь в нашем деле такие вести в одно ухо входят, в другое выходят… А я все-таки рад за вас. Чем позже, тем лучше, верно? Хотя, по правде сказать, в жизни мало веселого, ей-ей, мало!

Жервеза слушала его, а сама пятилась, как будто боялась, что он схватит ее грязными ручищами, запрячет в свой ящик и унесет. Однажды, в день свадьбы, он уже сказал ей, что знает женщин, которые были бы только благодарны, если бы он пришел за ними. Нет! Она еще не дошла до этого, при одной мысли о смерти мурашки бегают у нее по спине. Жизнь ее неладно обернулась, но она не хочет так рано расставаться с ней. Она согласна годами подыхать с голоду, только бы не умереть вот так, сразу.

— Он пьян, — прошептала она с отвращением и ужасом. — Контора могла бы не присылать пьянчуг. Кажется, не дешево с нас берут.

Тогда факельщик стал нахальничать и зубоскалить:

— Так, значит, матушка, отложим до другого раза? Всегда буду рад вам услужить. Только словечко скажите. Ведь я лучший дамский утешитель… А на дядюшку Базужа не надо плевать — в его руках побывали дамочки почище тебя, да и те не жаловались, что он укладывает их в гробик, — рады-радешеньки были отдохнуть в тиши.

— Замолчите, дядя Базуж! — строго сказал Лорийе, прибежавший на шум голосов. — Ваши шутки неуместны. Если мы пожалуемся, вас уволят… Немедленно уходите: вы не уважаете правил.

Факельщик ушел, но с улицы долго еще доносилось его бормотание:

— Какие там правила?! Нет никаких правил, нет их, и все тут… Есть только честность!

Наконец пробило десять. Катафалк, видно, запаздывал. В прачечной уже собрался народ: друзья и соседи, г-н Мадинье, Бурдюк, г-жа Годрон, мадемуазель Реманжу. Каждую минуту между створками ставен или в широко открытой двери появлялась чья-нибудь голова: все смотрели, не приехал ли наконец проклятый катафалк. Родственники, столпившиеся в маленькой комнатке, пожимали руки посетителям. Тишину то и дело нарушал торопливый шепот; лихорадочное нетерпение чувствовалось во всем — и в громком шелесте юбки г-жи Лорийе, забывшей где-то носовой платок, и в быстрых шагах г-жи Лера, искавшей, у кого бы взять молитвенник. Вновь прибывшие замечали прежде всего открытый гроб, стоявший посреди комнаты, перед кроватью; все невольно посматривали на него, прикидывая, что грузной мамаше Купо никак не поместиться в таком узком ящике, и молча переглядывались с этой затаенной мыслью в глазах, не смея высказать ее вслух. Вдруг у входной двери засуетились: появился г-н Мадинье и, подняв руку, торжественно объявил:

— Приехали!

Но это был еще не катафалк. Поспешно вошли друг за дружкой четверо факельщиков в черных обшарпанных сюртуках, побелевших в тех местах, где они терлись о гробы; у всех четверых были красные рожи и грубые руки ломовиков. Впереди выступал очень пьяный, но очень пристойный дядя Базуж: за работой к нему всегда возвращалось самообладание. Они не сказали ни слова и, слегка склонив голову, казалось, определяли на глаз, сколько может весить покойная мамаша Купо. Дело не затянулось, старуху упаковали в два счета. Самый щуплый из факельщиков, молоденький косоглазый паренек, высыпал в гроб мешок отрубей и разровнял их, уминая кулаком, словно тесто. Другой, высокий и тощий, весельчак с виду, постелил сверху простыню. И, не мешкая, все четверо разом взялись за покойницу, двое подхватили ее за ноги, двое — за голову. А затем раз-два — и готово! Блин и тот не перевернули бы скорее. Зрителям, с любопытством следившим за ними, показалось, что мамаша Купо сама прыгнула в ящик. Она улеглась в нем, как у себя дома, он пришелся ей впору, тютелька в тютельку, так что было слышно, как платье зашуршало о боковые стенки. Получился ни дать ни взять портрет в рамке. Хоть и впритык, а старуха все-таки поместилась в гробу, к удивлению всех окружающих, — видно, она ссохлась со вчерашнего дня. Между тем факельщики выпрямились и застыли в ожидании; косоглазый поднял крышку гроба, как бы приглашая родных проститься с усопшей; дядя Базуж взял в рот несколько гвоздей и приготовил молоток. Тогда Купо, его сестры, Жервеза и другие бросились на колени и принялись целовать навеки покидавшую их мамашу; все плакали, и горячие слезы, падая на покойницу, катились по ее застывшему, холодному как лед лицу. Долго не смолкали рыдания. Крышка гроба опустилась; дядюшка Базуж начал забивать гвозди с ловкостью завзятого упаковщика: по два удара на гвоздь; поднялся такой грохот, словно чинили мебель, и он заглушил рыдания близких. Все было кончено. Пора и в путь.

— Ну можно ли задавать форсу в такую минуту! — сказала г-жа Лорийе мужу, заметив стоящие перед дверью похоронные дроги.

Катафалк взбудоражил всю улицу. Торговка потрохами переговаривалась с приказчиками из бакалейной лавки, щупленький часовщик выбежал на тротуар, соседи высовывались из окон. Только и было разговору, что о ламбрекене с белой бахромой. Эх, лучше бы Купо расплатились с долгами! Правы Лорийе — спесь не утаишь, она так и бьет в нос.

— Стыд и срам! — говорила тем временем Жервеза о золотых дел мастере и его жене. — Подумать только, эти сквалыги букетика фиалок для матери и то пожалели.

В самом деле, супруги Лорийе пришли с пустыми руками. Г-жа Лера принесла венок из искусственных цветов. Кроме того, на гроб положили венок из бессмертников и букет, купленные четой Купо. Факельщикам пришлось поднатужиться, чтобы поднять гроб и установить его. Провожающие долго не могли построиться. Наконец траурная процессия двинулась. Первыми шли Купо и Лорийе, оба в сюртуках, держа шляпу в руке; кровельщик совсем ослабел от горя, а также от двух стаканов вина, выпитых натощак; он цеплялся за руку зятя, ноги у него подкашивались, голова трещала. За ними шествовали остальные мужчины — г-н Мадинье, степенный, весь в черном, Бурдюк в пальто, надетом поверх рабочей куртки, Бош в ярко-желтых брюках, привлекавших все взгляды, Лантье, Годрон, Биби Свиной Хрящ, Пуассон и другие. Потом следовали дамы: г-жа Лорийе в наскоро переделанной юбке покойницы, г-жа Лера, прикрывавшая шалью траурную кофточку с сиреневой отделкой, а за ними — Виржини, г-жа Годрон, г-жа Фоконье, мадемуазель Реманжу и прочие. Похоронная процессия медленно двигалась по улице Гут-д’Ор; факельщики разделились: двое шли впереди, двое по бокам катафалка, при виде которого женщины крестились, а мужчины снимали шляпы. Жервеза задержалась, чтобы запереть прачечную. Потом, попросив г-жу Бош присмотреть за дочерью, она бегом догнала шествие; Нана, которую привратница держала за руку, стояла в подворотне и глядела во все глаза, как ее бабушка медленно удаляется по улице в красивом экипаже.