Наступил январь, погода стояла отвратительная, сырая и холодная. Мамаша Купо кашляла и задыхалась весь декабрь, а после крещения окончательно слегла. Так бывало каждую зиму. Стоило наступить холодам, и она уже знала, что захворает. Но в эту зиму все кругом говорили, что старуха выйдет из своей комнаты только ногами вперед. И в самом деле, мамаша Купо хрипела с присвистом, казалось, вот-вот окочурится, и хотя была по-прежнему гладкая и жирная, один глаз у нее уже не видел, а лицо свернуло на сторону. Понятно, у детей и в мыслях не было разделаться с ней, но она так долго скрипела и так мешала близким, что в глубине души они ждали ее смерти как избавления. Да и ей самой лучше умереть, ведь она отжила свой век. А когда человек отжил свой век, жалеть о нем не приходится. Позвали доктора, но он пришел только раз и больше не появлялся. Для очистки совести старуху поили липовым чаем. Время от времени кто-нибудь заходил посмотреть, жива ли она. Мамаша Купо так задыхалась, что уже не могла говорить, но своим уцелевшим глазом, живым и зорким, она пристально смотрела на окружающих; и многое можно было прочесть в ее взгляде: сожаление о прошедшей молодости, грусть о том, что родные хотят поскорее избавиться от нее, гнев на эту дрянную девчонку Нана, которая, уже не стесняясь, вскакивает ночью в одной рубашке и подглядывает за матерью через застекленную дверь.

В понедельник вечером Купо вернулся домой пьяней пьяна. С тех пор как мать была плоха, он находился в каком-то слезливом умилении. Когда он улегся и оглушительно захрапел, Жервеза в нерешительности еще некоторое время топталась по комнате. Обычно она проводила часть ночи около мамаши Купо. Впрочем, Нана держалась молодцом, она не боялась спать возле старухи и обещала всех разбудить, как только та соберется помирать. В эту ночь девочка крепко спала; больная, казалось, задремала, и Жервеза сдалась на просьбы Лантье: он настойчиво звал ее отдохнуть у него в спальне. На всякий случай они поставили зажженную свечу на пол, за шкафом. Часа в три Жервеза вскочила с кровати, дрожа от беспричинного страха. Ей показалось, будто на нее повеяло ледяным холодом. Огарок свечи догорел, Жервеза натянула юбку в полной темноте, голова у нее кружилась, руки тряслись. Натыкаясь на мебель, она ощупью добралась до маленькой комнатки и только там зажгла лампу. Гнетущую ночную тишину нарушал лишь громкий храп кровельщика. Нана, лежа на спине, ровно дышала, приоткрыв пухлые губки. Жервеза опустила лампу, от которой на стене заплясали огромные тени, и осветила мамашу Купо. Лицо старухи побелело, голова свесилась набок, глаза были открыты. Мамаша Купо умерла.

Тихонько, даже не вскрикнув, похолодевшая от ужаса Жервеза на цыпочках вернулась в спальню Лантье. Он успел заснуть. Она наклонилась к нему и прошептала:

— Послушай, все кончено, она умерла…

Лантье никак не мог проснуться.

— Чего привязалась? — недовольно пробормотал он. — Ложись… Раз она умерла, все равно ничего не поделаешь.

Потом, приподнявшись на локте, он спросил:

— Который час?

— Три.

— Только три! Ложись поскорее. Не то простудишься… Утром видно будет.

Но она ничего не хотела слушать и поспешно одевалась. Тогда он вновь укутался в одеяло и, повернувшись к стене, стал проклинать женское упрямство. И почему ей так не терпится? Хочет поскорее объявить, что в доме покойник? Ничего в этом нет приятного, особенно ночью. Он был раздражен и боялся, что мрачные мысли помешают ему уснуть. Между тем Жервеза перенесла в комнату Купо все свои вещи, даже гребень и шпильки, села на стул и громко разрыдалась, уже не боясь, что ее застанут с шляпником. В сущности, она была привязана к мамаше Купо и теперь искренне горевала, хотя в первую минуту не почувствовала ничего, кроме испуга и досады: нашла же старуха время, чтобы отправиться на тот свет! Жервеза горько плакала одна в ночной тишине, а кровельщик продолжал храпеть; он ничего не слышал, жена звала его, трясла за плечи, но затем решила оставить в покое: если он проснется, с ним не оберешься хлопот. Войдя к покойнице, она увидела, что Нана сидит на кровати и трет глаза. Девочка все поняла и, вытянув шею, с жадным любопытством уставилась на бабушку. Нана молчала, ей было немного страшно; она была удивлена и вместе с тем довольна: наконец она видит эту самую смерть, которую с нетерпением ждала уже два дня, как чего-то неприличного, на что запрещается смотреть детям. Она таращила свои кошачьи глаза, разглядывая белое лицо старухи, исхудавшее в предсмертных муках, и чувствовала, что по спине у нее пробегают мурашки, точь-в-точь как в те ночи, когда она стояла, прижавшись носом к стеклу, и подглядывала за тем, чего сопливым девчонкам видеть не полагается.

— Ну же, вставай, — тихо сказала мать. — Я не хочу, чтобы ты тут оставалась.

Нана нехотя слезла с кровати и вышла в соседнюю комнату, повернув голову и не сводя глаз с покойницы. Жервеза не знала, как быть, где уложить девочку до утра. Она уже решила одеть ее, как вдруг появился Лантье без пиджака, в туфлях на босу ногу; он так и не мог уснуть и даже немного стыдился своего поведения. Тут все сразу уладилось.

— Пусть ложится в мою постель, — прошептал он. — Там ей будет просторно, Нана подняла на мать и на Лантье свои большие ясные глаза и прикинулась дурочкой, совсем как под Новый год, когда выпрашивала шоколадные конфеты. Уговаривать ее не пришлось, какое там! В одной рубашке она быстро засеменила, едва касаясь голыми ножками холодного пола, скользнула, как змейка, в еще теплую постель и вытянулась посредине, едва заметная под толстым одеялом. И всякий раз, входя в комнату, мать видела, что глаза Нана ярко блестят на неподвижном лице; девочка не спала, не шевелилась, щеки у нее раскраснелись, и казалось, она думает о чем-то своем.

Тем временем Лантье помог Жервезе обрядить мамашу Купо, а это было трудное дело: покойница весила немало. Никто бы не подумал, что у этой старухи такое жирное и белое тело. На нее надели чулки, белую нижнюю юбку, кофточку и чепец, — словом, лучшие из ее вещей. Купо продолжал храпеть на двух нотах — басовой, которая все понижалась, и дискантовой, постепенно повышавшейся; можно было подумать, что это звучит церковный орган в страстную пятницу. Когда покойница была обряжена и ее положили на кровати как подобает, Лантье выпил для бодрости стакан вина — сердце у него было не на месте. Жервеза шарила в комоде, отыскивая маленькое медное распятие, привезенное ею из Плассана; но тут она вспомнила, что мамаша Купо сама же продала его. Затем вместе с Лантье они затопили печку, Остаток ночи оба провели за бутылкой вина, сонные, недовольные друг другом, словно все это произошло по их вине.

На рассвете, часов в семь, Купо наконец проснулся. Узнав горестную весть, он сперва не проронил ни слезинки, только забормотал что-то: ему почудилось, что над ним подшучивают. Потом он упал на колени, подполз к покойнице и принялся обнимать ее, ревя в три ручья, так что намочил простыню, Которой утирал мокрое от слез лицо. Жервеза снова расплакалась, глубоко тронутая горем мужа, готовая простить ему прошлые обиды, — да, сердце у него доброе, лучше, чем она думала. Голова Купо трещала с перепоя, и это усиливало его отчаяние. Несмотря на то что кровельщик проспал десять часов подряд, хмель еще не соскочил с него, он ерошил всей пятерней волосы и еле ворочал языком. И он хныкал, сжимая кулаки. Боже мой, боже мой! Бедная матушка, он так ее любил! И вот теперь ее не стало! Ох, как у него болит голова, это его доконает. Башку сжимает, словно в тисках, а тут еще сердце разрывается на части! Нет, судьба несправедлива, за что она так его покарала?

— Полно, крепись, старина, — сказал Лантье, поднимая приятеля. — Возьми себя в руки.

Он налил ему стакан вина, но Купо отказался пить.

— Что это со мной? Вкус во рту такой, будто я меди нажрался… Это все из-за матушки, только я ее увидел, сразу почувствовал вкус меди… Мама, боже мой, мама, мама…

Он опять заплакал, как малое дитя, но все же выпил вина, чтобы залить огонь, горевший у него внутри. Лантье вскоре удрал под предлогом, что надо уведомить родных и заявить о смерти в мэрию. Ему необходимо было проветриться. Он шел не спеша, курил папиросу и наслаждался резким утренним холодком. Выйдя от г-жи Лера, он даже забрел в кондитерскую, заказал чашку горячего кофе и с добрый час просидел за столиком, о чем-то размышляя.