Как-то утром, в июле, Виржини окликнула проходившую мимо Жервезу и попросила перемыть грязную посуду: ее накопилось очень много, потому что накануне Лантье угощал обедом двух приятелей. Когда Жервеза возилась с оставшейся после пирушки жирной посудой, шляпник, прохлаждавшийся в лавке, крикнул ей:

— Знаете, мамаша, а ведь я на днях видел Нана!

При этих словах Виржини, которая сидела за кассой и озабоченно поглядывала на пустевшие ящики и банки, сердито тряхнула головой. Она сдерживалась, чтобы не сболтнуть лишнего, но, право, под конец эти встречи становились подозрительными. Лантье что-то слишком часто видел Нана. О, она не поручилась бы за него: такой бабник на все способен, когда ему в голову втемяшится какая-нибудь девчонка. В эту минуту вошла г-жа Лера; за последнее время она очень подружилась с Виржини, которая изливала ей свою душу.

— Вы видели Нана? Издали или вблизи? — как всегда игриво спросила вдова.

— Понятно, издали, — ответил польщенный шляпник, смеясь и покручивая усы. — Она ехала в коляске. Клянусь богом! Я же плелся пешком… Теперь до нее рукой не достать! Как не позавидовать богатым наследникам, которые с ней накоротке: счастливчики, право!

Глаза его загорелись, и, повернувшись к Жервезе, которая вытирала блюдо в глубине лавки, он продолжал:

— Она ехала в коляске в шикарном наряде!.. Сперва я просто не узнал ее: великосветская дама, да и только! Рожица свеженькая, как цветок, а зубки так и блестят. Она сама помахала мне перчаткой… Говорят, Нана подцепила виконта. Да, она высоко взлетела! Теперь ей наплевать на всех нас: можно сказать, повезло негоднице… Но какая же она прелестная куколка! Вы и представить себе не можете, что за куколка!

Жервеза машинально терла блюдо, уже давно блестевшее, как зеркало. Виржини сидела в глубокой задумчивости: она не знала, как уплатить по двум счетам, срок которых истекал завтра, а Лантье, толстый, жирный, словно пропитавшийся сахаром, продолжал восторгаться нарядными красотками, и его голос гулко раздавался в опустошенной лавке, где уже пахло разорением. Да, шляпнику оставалось проглотить еще несколько мятных лепешек и отправить в рот несколько леденцов, и торговле Пуассонов продет конец. Вдруг Лантье заметил на другой стороне улицы полицейского: находясь при исполнении служебных обязанностей, он шествовал застегнутый на все пуговицы, с шашкой на боку. Это еще больше развеселило Лантье.

— Ну и вид сегодня у Баденге! — сказал он Виржини, указывая на ее мужа. — Осторожнее, он что-то слишком пыжится! Э, да ему, верно, вставили сзади подзорную трубу, чтоб он видел, что делается за его спиной.

Когда Жервеза вернулась к себе, Купо сидел на кровати, бессмысленно уставившись в пол. Он совсем очумел после одного из своих припадков. Тогда она опустилась на стул, разбитая усталостью, и руки ее безжизненно повисли вдоль грязной юбки. С четверть часа она молча сидела против мужа.

— Я узнала новость, — пробормотала она наконец. — Люди видели твою дочь… Да, твоя дочь разоделась в пух и прах, она больше в нас не нуждается. Вот кому счастье-то привалило… Боже мой, боже, дорого бы я дала, чтобы быть на ее месте.

Купо по-прежнему смотрел в пол. Потом поднял свое испитое лицо, и губы его растянулись в дурацкой ухмылке.

— Ей-ей, козочка, я тебя не держу… Когда ты умоешься, ты еще не так плоха. Недаром говорят — на всякую заваль спрос найдется… Попробуй, может, и заработаешь на кусок хлеба.

Дело было, вероятно, в субботу после срока уплаты за квартиру, числа 12–13 января, Жервеза не знала точно. В голове у нее все перепуталось, потому что целую вечность она не ела ничего горячего. Ну и проклятая же выдалась неделя! В доме было пусто, хоть шаром покати, — два четырехфунтовых хлеба, купленные во вторник, тянулись до четверга, а позавчера Жервеза отыскала завалявшуюся горбушку, но вот уже почти двое суток у нее не было ни крошки во рту, она только лязгала зубами перед пустым буфетом. Одно она знала твердо, так как чувствовала это на собственной шкуре: погода стояла собачья, холод пробирал до костей, небо было черное, как сковородка, а снег все не шел. Когда в зимнюю пору живот подводит от голода, хоть затягивай, хоть не затягивай пояс — все равно не помогает.

А что, если вечером Купо принесет денег? Он говорил, будто где-то работает. Что ж, может, оно и так. И хотя Жервеза много раз попадалась на удочку, она стала рассчитывать на эти деньги. У нее вышло столько неприятностей с заказчиками, что теперь ей не доверяли стирать даже тряпки; одна пожилая дама, у которой она работала поденно, недавно выгнала ее за пристрастие к хозяйским наливкам. Она никому не была нужна, она, как говорится, вышла из игры и, в сущности, была этому рада: порой человеку легче подохнуть с голоду, чем пальцем пошевелить. Ну что ж, если Купо принесет получку, они съедят чего-нибудь горячего. И в ожидании мужа она лежала на матраце, ведь двенадцати еще не пробило, а когда лежишь, не так страдаешь от холода и голода.

Жервеза называла свою подстилку матрацем; на самом деле это была куча соломы, сваленная в углу. Мало-помалу кровать и постель перекочевали к старьевщику. Сперва она распорола матрац, а когда приходилось уж очень туго, горстями вытаскивала из него волос и, завернув в передник, шла продавать его на улицу Бельом по десяти су за фунт. Выпотрошив матрац, она спустила как-то утром оставшийся от него чехол и на вырученные тридцать су купила кофе. За матрацем последовали подушки. Осталась лишь деревянная кровать, вынести которую мешали Боши: заметив, что улетучивается мебель — это обеспечение домовладельца, они подняли бы на ноги весь дом. И все же как-то вечером, улучив минуту, когда у Бошей были гости, Жервеза с мужем потихоньку переправили кровать по частям: спинку, ножки, раму. На десять франков, полученных от старьевщика, они перебивались три дня. Холщовый мешок из-под соломы ушел вслед за матрацем. Купо сплавили последнюю из своих спальных принадлежностей, зато после целого дня голодовки до отвала наелись хлеба. Теперь они сметали труху, переворачивали солому, и получалась подстилка как подстилка, не хуже всякой другой.