Прошли часы, пока настала твоя очередь, но свет в коридоре не изменился, и тебе снова и снова вспоминался совет капрала: главное — не робеть, требовать, чтобы с вами обращались, как положено с военнопленными, да не верить болтовне о том, что вы якобы находитесь под защитой монархии и в лагерь посажены ради вашей собственной безопасности. Когда ты наконец вошел в кабинет, там было светло, сидевший за столом майор поднял голову, посмотрел на тебя и указал на стул по другую сторону стола, ты увидел, что майор читает какую-то бумагу; ординарец, который вызвал тебя из коридора, уже ушел, и майор сказал:

— Здесь написано, что вы еврей.

И казалось, он произнес эти слова с тем же недоверием, с каким вечно задавали этот вопрос солдаты охраны, с тем же удивлением, как будто ты один такой на весь лагерь и не мог понять, почему тебя арестовали.

— Вы — еврей?

И ты, вместо ответа:

— Из-за этого я удостоился чести быть вызванным сюда?

Он усмехнулся:

— Чести или чего другого, уж это как вам угодно. Здесь написано, что вы еврей, я хочу от вас услышать, верно ли это?

И вспомнилось, старуха — мать судьи однажды сказала: «Гунны они и есть гунны», и ты встал как вкопанный посреди улицы, слегка оттолкнув инвалидное кресло, и долго смотрел на подрагивавшую седую голову; поэтому ты растерялся, когда майор через стол протянул тебе раскрытый портсигар, весь в золотых завитушках, ты молча взял сигарету и закурил, отлично понимая — совершаешь ошибку, надо было отказаться, может быть, теперь майор решил, что легко с тобой разберется.

Но он опять удивил тебя — не стал тянуть резину и заговорил, не дожидаясь ответа:

— Вы довольны условиями содержания в лагере?

И ты не поднял глаз, ты смотрел на громадную пишущую машинку на столе, черный колосс с широченной кареткой, в которую был заправлен белый лист бумаги, и вазу для цветов на углу стола, из которой торчал какой-то высохший стебель, папку и педантично разложенные веером заточенные карандаши, обращенные остриями на тебя, смотрел на полосу солнечного света, которая протянулась по пестрому покрывалу на кровати и продолжалась на дощатом полу и на ковре, и ты сказал:

— Да.

И он, сложив ладони вместе:

— Претензий нет?

И ты сказал:

— Нет.

И ты подумал, что он похож на исповедника, тот сидел за решетчатой перегородкой и слушал, в детстве ты раз или два был допущен к исповеди; тебе вспомнились вопросы, которые священник задавал, пока ты не признался, — да, говорил неправду, да, воровал, и чем только еще не грешил.

Солдаты докурили и снова двинулись вдоль колючей проволоки, и тут Новенький предпринял очередную попытку:

— Мы в ловушке на этом паршивом острове! А вы только и знаете корчить из себя благородных! Скажи, какие чистоплюи, не пикнут даже!

Бледный не согласился:

— Мы в ловушке?

И Новенький посмотрел на него надменно:

— В ловушке! Нравится тебе или нет, мы в ловушке. И если вторжение все-таки произойдет, то мы об этом узнаем последними!

А в ответ смех:

— Вторжение! Да чушь это! Дожидайся!

И когда, как и в прошлые дни, началось постукивание деревянных шаров, похожее на замедленное тиканье огромных часов, это на улице играли в боча — игроки, вечно одна и та же четверка, уже встали по местам, — тебе вспомнилось, что в перевалочном лагере однажды чуть не вспыхнула паника, потому что в обед выдали уменьшенные порции — никто не знал, по какой причине, и сразу поползли слухи, что началось вторжение. Тогда же, как нарочно, еще и противогазы раздали, многим досталось старье со складов, и наутро в одном из домов обнаружили заключенного, который повесился на своем скрученном в жгут свитере, он был уже мертв и висел, как мешок, на крюке под потолком.

Майор тоже взял сигарету, закурил, откинул голову, сощурился, рассеянно посмотрел на догорающую спичку, задул ее, смешно — неожиданно нежно — вытянув губы трубочкой, в этот момент с улицы послышался чей-то голос, майор некоторое время молчал, как бы в раздумье, потом опять завел свое:

— Извините за настойчивость, но меня интересует, какие отношения у вас сложились с соседями по комнате?

И ты ответил: