— Сколько на борту людей, не знаю, но четырнадцати спасательных шлюпок не хватит, как пить дать.

И опять вернулся к своей излюбленной теме, — этими разговорами он доводил всех до тихого помешательства:

— Не понимаю, почему нам не дали хоть одного конвойного корабля, если даже самые завалящие транспорты с барахлом, и те ходят с целыми караванами конвоя.

Потом он заговорил об испытаниях торпедных тралов, которые корабль успешно прошел в течение трех первых месяцев войны, и угрюмо заметил, что в итоге тралами он все-таки не был оборудован, а ты вглядывался в темноту над морем, стараясь различить очертания берега, в то же время слыша его монотонный голос, который, правда, иногда, через неравные промежутки времени, вдруг едва не срывался — звучал громче, и тут же стихал:

— Дело было в Портсмуте, мы на целый день выходили в пролив с этими штуковинами на обоих бортах, а вечером возвращались, — заметил он небрежно, словно речь шла о детской забаве. — Насколько мне известно, результаты показали хорошие, и вдруг, без всяких объяснений, ученья прекратили. Думаю, вы понимаете, почему мне иногда кажется, что главных-то саботажников надо искать среди своих.

Оба итальянца закончили бритье, и незачем было открывать глаза, — ты и так знал, что теперь они холодной водой мыли подмышки. С прогулочной палубы по-прежнему не доносилось ни звука, как ни старался ты уловить шаги караульных, Пивовар не возвращался, фырканье у раковины, кряканье и кудахтанье, с которым эти двое брызгали водой друг в друга, напомнило тебе сдержанное веселье вчерашней вечеринки, когда, к вашему изумлению, стюарды в униформе принесли вам, будто настоящим пассажирам, пиво и липкий розовый джин, где-то нашелся граммофон и несколько пластинок, и весь вечер вы в бывшем танцевальном зале крутили одни и те же, одни и те же шлягеры. Ты лежал, слушая смех итальянцев, и вспоминал, как вчера постепенно ослабло твое напряжение, и ты перестал каждую минуту смотреть на море, не появилось ли чего-то подозрительного, и не бегал проверять, есть ли на фок-мачте вахтенный, и еще тебе вспомнилось, что некоторые арестанты обнимались в приливе сентиментальности, и подумал — невесть что могло прийти в голову буфетчику, он неодобрительно поглядывал вчера на ваши развлечения, и вдруг в ушах у тебя раздался голос отца, окликнувший тебя по имени.

Ты слышал, как итальянцы ходили по каюте между положенными на полу матрасами и, судя по шорохам, одевались, слышал, как они рылись в своих вещах и, прежде чем они что-то сказали, понял, что сегодня опять предстоит выслушивать жалобы. Это тебя не удивляло, — ведь итальянцы приехали в Англию по своей доброй воле, а тут вдруг оказалось, что прав у них не больше, чем у самых бесправных — изгнанников, людей, с которыми им еще недавно и в голову не пришло бы сравнивать себя. Итальянцы рассказали тебе свою историю, словно именно от тебя ожидали опровержения любых подозрений в их адрес, рассказали, что родом оба из окрестностей Пармы и уехали на заработки еще десять лет назад, они в цветистых выражениях превозносили свою родину, но в то же время подчеркивали, что давным-давно стали англичанами, и ты вспомнил, как они говорили о своих соотечественниках, — словно надеясь, что само звучание имен их товарищей по несчастью, также находившихся на корабле, убедит тебя в их искренности, но, перечисляя звучные имена, похоже, забыли, что для начала неплохо бы и самим представиться. Дзанджаколи и Магги, ресторан отеля «Рид», Дзаваттони из «Савоя», Борджо, кафе «Англез», — повара и официанты, знаменитости, полубоги своей профессии, и ты отлично видел, что твои соседи по каюте не потерпят неподобающего обращения с собой.

— Лондонские господа пусть делают что угодно, но если кто опять посмеет обозвать меня фашистом… — в сотый раз начал один из них, и пошла дикая жестикуляция, как будто он сбивал пыль со своих плеч. — Да чтоб я стерпел такое от чурбанов, которые готовы всю жизнь жрать треску с чипсами!

А другой:

— Брось-ка ты мускулами играть!

И опять первый:

— Видели бы эти надутые чинуши своих земляков, когда те заявились на Чарринг-Кросс-роуд и давай ползать на брюхе перед посольскими шишками! И поднимать тосты за дуче!

И второй застонал:

— Да ведь тут, на корабле, плевать все хотели на твою болтовню, даже если б у тебя были доказательства, что в клуб пожаловало правительство в полном составе!

И ты вдруг вспомнил Пивовара, — в луже блевотины он валялся у двери бывшей фотолаборатории, часов десять вечера было, но он успел нализаться до скотского состояния, вылакал свою порцию, а потом выклянчивал у всех остатки; ты вспомнил, как он лежал там и непрерывно скулил, точно большая собака с грустными глазами, и бормотал какую-то невнятицу о своих детках, а под конец стал размазывать по щекам слезы, когда вы со стюардом приволокли его в каюту.

…Отец в белом костюме стоял на палубе, с бокалом вина в руке, он позвал тебя, потом еще раз сделал знак подойти, а корабль находился в крохотной круглой бухточке с полосой пальм вдоль всего берега, ты увидел, что отец стоит на ярком солнце, и весь воздух, казалось, был полон света, несмотря на ранний утренний час, и небо было чистое, блекло-голубое, а вдали у края — прозрачное, и ничего, совсем, совсем ничего за ним не скрывалось, и когда ты подошел, отец, обхватив тебя за плечи, сказал:

— Хорошо, что ты здесь, Габриэль!

И ты понял, что правильно сделал, не отправившись вместе со всеми, — они решили устроить пикник под пальмами и уже проплыли полпути на лодках, присланных с берега, — и постарался держаться как можно непринужденнее:

— Ты сказал, нам надо поговорить?

И он помедлил — ты хорошо знал эту его привычку.

— Ничего срочного, но все-таки нужно обсудить кое-какие мелочи, если ты не против.

Действительно, он предложил это еще в первый день вашего путешествия и потом все отводил тебя куда-нибудь в сторонку, но всякий раз сам же придумывал отговорки, спрашивал, например, доволен ли ты тем, что наконец вырвался из дома, или, наоборот, скучаешь породным стенам, хотя вы тогда еще и на корабль-то не сели, и всякий раз все неизменно заканчивалось пустой сентенцией, вроде того, что Вена подобна женщине, которая тебя третирует, но с которой невозможно расстаться, или отделывался еще каким-нибудь общим местом, или просто делал вид, будто потерял нить разговора.