Анне казалось, что она слышит шум водопада, а его брызги летят в лицо, опалённое зноем. Открыв глаза, увидела склонившихся над ней женщин. Староста поднесла ко рту кружку с водой:

— Попей, лучше станет.

После нескольких глотков Анна окончательно пришла в себя и подумала: Фишер на этом не остановится, будет мучить её методично и изобретательно. Только бы хватило сил не закричать, как сегодня. Хоть она и была готова к пыткам, первая острая боль вырвала крик из её груди. Потом она только стонала. Пока не потеряла сознание. Анне было не по себе от мысли, что она обнаружила перед Фишером физическую слабость. Теперь надо призвать на помощь все силы и молчать.

— Ну, слава богу, оклемалась, — сказала Мария Максимовна, снова прикрывая Анну своим пальто.

От жидкого матраца исходил запах чужого пота. «Сколько уже людей здесь перебывало», — подумала Анна. Она глянула на маленькое окошко в противоположной стене и увидела крохотный кусочек неба. Из него больше ничего не увидишь, так как оно наполовину закрыто ржавым железным козырьком. Над дверью едва светилась тусклая лампочка, и Анна догадалась, что наступает вечер.

— А ведь сегодня тридцать первое декабря, — сказала Мария Максимовна. — Вот где встречаем сорок третий…

Учительница снова начала плакать, вспомнив своих девочек.

— Ну, чего ты, — укорила её староста.

— Доченьки мои… доченьки… Где они?

— Сама же говорила: соседи спрятали. И тебя скоро отпустят. Вся вина, что муж — красный командир. А у кого муж не воюет?

— Ваш же не воюет, — всё ещё всхлипывала учительница.

— Сравнила! Мой ещё в гражданскую погиб. Был бы жив, воевал бы, как все. Ох, короткое счастье мне выпало. Вот, девчата, расскажу вам.

Все поближе придвинулись к старосте, понимая, что она собирается рассказать о своём былом счастье.

— Мне тогда двадцатый год шёл, вот как Глаше, — начала Мария Максимовна. — Жила я в монастыре, и выкрал меня, послушницу, лихой парень. Пристроил меня Андрей к эскадрону, стала я сестрой милосердия. Одна среди сотен ребят! Посмотрел Андрей, как они вокруг меня вьются, и говорит: «Жениться на тебе хочу». А я ему в ответ: «Венчаться в церкви». Он мне: «Пойми же, я красный командир». Поломалась я, а потом говорю: «Достань хоть подвенечное платье и фату». «Ладно, — пообещал он. — Возьмём у белых городок — всё будет». Бились за тот городок два дня. Когда одолели, притащил мой Андрюшка узелок: завтра, мол, свадьба. Развернула я узелок и ахнула: туфли там и парчовое платье, да такое красивое, что и передать не могу! «Отвернись», — говорю Андрею. Сбросила с себя всё солдатское, вырядилась в парчу, в туфли на каблуках влезла. Андрюшка смеётся: «Рада?» Ещё бы не радоваться!

Послышались всхлипывания учительницы.

— Ну, чего ты, дай дослушать, — зашикали на неё женщины.

— И мы с Алёшей… Я тоже… в красивом платье… — еле выговорила учительница, однако плакать скоро перестала.

— Ну, вот, — продолжала Мария Максимовна. — Вдруг как шибанёт мне в нос запах, да такой приятный, аж голова закружилась. Только что-то во мне оборвалось: чужой запах, и всё! Мигом скинула я платье, туфли и говорю Андрею: «Снеси туда, откуда принёс». Он вскочил с лавки: «Дура! Я у буржуйки реквизировал, командир разрешил!» А я заупрямилась: не пойду замуж в чужом, и всё! Андрюшка аж побелел: «А свадьба как же?» «Будет свадьба, милый», — отвечаю. Пошла к начхозу. Выпросила у него две бязевые простыни, за ночь сшила на хозяйской машинке подвенечное платье, а за фату сошла моя сестринская косынка с красным крестом. Расписались мы. Ох, и счастлива же я была! Да недолго, всего несколько месяцев. Погиб мой Андрюшка, я уж замуж больше не пошла… А платье «подвенечное» до сих пор в сундуке храню.

— Вот это любовь! — восхитилась Глаша.

— Правильно раньше говорили: любовь до гроба. Она, если настоящая, к другому перейти не может.

Загремел засов, дверь распахнулась, в камере загорелась резервная лампочка. Вошёл надзиратель в сопровождении двух гестаповцев.

— Встать! — скомандовал надзиратель.

Женщины выстроились вдоль нар. Анна тоже встала, поддерживаемая с двух сторон старостой и Глашей. Все настороженно молчали: за кем? Ещё день назад их было в камере восемь, а вчера двоих уже увезли в душегубке. Надзиратель сделал знак одному из гестаповцев. Тот, изобразив на лице улыбку, сказал на русском языке с сильным акцентом:

— Немецкое командование желает русским женщинам счастливого Нового года.

Он поставил на табурет коробку, и все трое вышли, снова накрепко заперев дверь. Мария Максимовна облегчённо вздохнула:

— Что ж, бабоньки, похоже, сегодня беда миновала. Интересно, что тут?

Она сорвала с коробки ленту, сняла крышку, и все увидели… торт.

— О-о-ой, — восхитилась Глаша.

— Нечего ахать! — резко оборвала староста. — Купить нас хотят, гады! Неужто мы станем это есть? В парашу его!

— В парашу! В парашу! — поддержали женщины.

Все сели на нары, прижимаясь друг к другу, только Анна снова легла.

— Подумаешь, радость — торт! — говорила Мария Максимовна. — Лучше пусть каждая про своё счастье расскажет, вот и будет радость. Я уже рассказала, давай ты, Глаша.

— А у меня ещё ничего не было, — смущённо сказала Глаша.

— Девятнадцать лет и ещё не влюблялась? — удивилась староста.

— Нравился один, когда я в десятом училась. Только он не знал. В армию ушёл служить, а тут война…