— Ольга не собирается, а у Ляли, поверишь ли, удивительная дочка. Трех лет еще нет, а знает все буквы и читает как взрослая. И считает неплохо, а уж рассуждения!..

— Ничего удивительного, — говорит мама, — Талина внучка. Он тоже был необыкновенно способный. Тетя Надя могла им гордиться. Неуравновешенный, правда…

“Замечательных успехов добился бетонщик Куйбышевского строительного управления Ульяновского треста товарищ Горошкин, — сообщает радио. — Изменив процесс установки анкерных болтов…”

Не странно ли? — столько лет живу на свете и до сих пор не знаю, что такое анкерные болты. Нужно спросить у папы.

Пятое декабря. Занятий нет, всенародный праздник — День Сталинской конституции. Тетя Шура Ананьева зовет меня к телефону. Ольга Ожанова. Предлагает идти в Тимирязевский парк кататься на лыжах.

— Двадцать пять градусов, — напоминаю я.

— Ты что, мороза боишься?

— Боюсь. Носы отморозим.

— Не отморозим, поднимем воротники и шарфами лицо замотаем.

— Это я однажды уже слышала — шарфом замотаю. Потом целый месяц нос был коричневый.

— У тебя, что ли?

— Не у меня, у подруги. К тому же у меня и лыж-то нету.

— О лыжах не беспокойся, Корабельские у нас свои оставили.

Ладно, была не была.

В парке красиво — мороз и солнце. Красиво и потрясающе тихо. Волшебная хрустальная тишина. Лицо пощипывает от холода, но ветра нет. Белочки, которых тут тьма-тьмущая, сегодня не показываются, попрятались в своих гнездах. Наверно, накрылись хвостами и спят. Людей тоже почти не видно, лыжня присыпана снежком. Мы идем не спеша, Ольга впереди, я за ней. В такую погоду нельзя торопиться — задохнешься. Двигаться, в общем-то, легко, лыжи приятно скользят по жесткому насту.

Мы делаем полный круг по парку и выходим на Часовую улицу. Ольга живет в хорошем многоэтажном доме довоенной постройки, разумеется, как и мы, в коммунальной квартире, но ее мама уже записалась на отдельную двухкомнатную квартиру в писательском кооперативе, который будет строиться тут неподалеку. Папа поначалу тоже записался, на трехкомнатную, и его даже выбрали председателем кооператива, но мама сказала, что у нас и так никогда нет денег, это безумие, мы не можем позволить себе роскошествовать и покупать кооперативы. Возможно, хоть и не признается в этом, все-таки надеется, что Фадеев сдержит свое слово и выделит нам квартиру от Союза писателей. Папа не стал спорить: “Как угодно, Нинусенька. Если тебе так дорого соседство Шишкиных и окончательно сдуревшей Елизаветы Николаевны, пожалуйста, можешь и дальше им наслаждаться”.

Мы пьем горячий чай, а Алиса Львовна сидит за письменным столом, заваленным книгами и рукописями, — работает. Она общительная женщина и всегда рада подругам дочери, охотно рассказывает нам о том, над чем трудится в настоящий момент. Ее романы — это в основном художественные биографии знаменитых людей. Она так много знает, но при этом, как ни странно, интересуется нашим мнением. А что мы можем сказать? Мы даже не слыхали ни этих имен, ни названий. Какие-то трамовские драматурги, “Сатирикон” Петрония, комедии Плавта, фаллический космос, шекспировский контраст между монологическими паузами и молниеносными драматическими буйствами... Голова пухнет.

Алиса Львовна, так же как мой папа, родилась в Киеве, но в семнадцать лет поехала учиться в Ленинград. Потом вместе с Ольгой оказалась в блокаде, но им посчастливилось, в конце сорок второго их благополучно вывезли по Дороге жизни через Ладожское озеро на “большую землю”. Ольга ничего этого, конечно, не помнит, зато Алиса Львовна помнит: справа и слева рвались немецкие бомбы и снаряды, машины вместе с людьми проваливались под лед, вода клокотала и становилась багровой от крови, но им удалось проскочить.

А пятью годами раньше, в тридцать седьмом, арестовали и расстреляли ее мужа, известного филолога и драматурга Адриана Фаддеевича Зелинского. Обвинили в шпионаже и диверсии.

— Скажите мне, какую диверсию может замышлять переводчик Аристофана, Еврипида и Менандра? — вопрошает Алиса Львовна таким взволнованным дрожащим голосом, как будто все еще надеется отменить чудовищный приговор.

Я не могу догадаться. Ничего такого не приходит в голову. Может, поменял древнегреческие имена на старогерманские? А может, от прокуратуры не требовали разъяснений?