Только в Гаване в 1995-м я получал такое же наслаждение от работы в студии, как тогда, когда записывал The 5000 Spirits or the Layers of the Onion. У новых песен The Incredible String Band были странные тексты и яркие мелодии, музыканты постоянно предлагали из ряда вон выходящие идеи для вокальных гармоний и наложений при записи. Самой большой нашей проблемой было втиснуть всю их изобретательность на четыре дорожки. Когда мы закончили запись, я впервые испытал то ощущение, которое позже стал смаковать. Я не мог дождаться момента, когда можно будет выпроводить музыкантов и мы с инженером начнем сводить стереомастер с многодорожечных лент.

Звук, записанный на каждой дорожке, который в те годы мог включать в себя несколько инструментов и голосов, с помощью распределения между двумя каналами мог быть спозиционирован в любом месте стереоспектра, от его левого края до правого. Например, ведущий вокал (и бас, если он был) всегда делился между каналами поровну, что означало, что он исходил из середины. Уровень звука по отношению к другим дорожкам можно было устанавливать ползунком на микшерском пульте. Над каждым ползунком располагались круглые ручки, с помощью которых можно было добавить реверберацию [106] (причем имелись различные варианты по длительности и текстуре) или тонко выверенные высокие, низкие и средние частоты. Таким образом вы, до некоторой степени, создавали идеальное «фактическое месторасположение» для каждого инструмента или голоса. Скрипки у вас могли «находиться» в Сикстинской капелле, певец — в душевой кабинке вашей мамы, а басовый барабан — в спальне Альфреда Жарри [107] , отделанной корой пробкового дерева Если дорожка звучала слишком тихо, можно было просто поднять уровень звука. Но если вы меняли ее позицию в стереоспектре, дорожка могла стать более слышимой при том же уровне. Добавив один децибел на определенной частоте, вы могли повысить ее ясность или силу, чтобы она звучала громче, не снижая при этом громкости остальных звуков. Но стакан никогда не может быть более чем полным; если вы увеличивали уровень громкости одного инструмента, то уменьшали уровни всех остальных.

Уроки, которые давал моей бабушке Лешетицкий, научили ее «поющей правой руке»: ноты, образующие мелодическую линию, должны быть хорошо слышны, не будучи громче, чем остальные. Все замыслы композитора понятны, мелодическая линия ясна, но без нарушения равновесия между звуками. Сидение под бабушкиным роялем в детские годы повлияло на меня: идеал, к которому я стремился, состоял в том, чтобы слышать все в равновесии, при этом мелодия должна быть ясно различима.

Сведение было бесконечно увлекательным пазлом, приносящим вознаграждение в виде возможности слушать прекрасную музыку, медленно возникающую перед тобой, подобно отпечатку на листе фотобумаги в ванночке с проявителем Но, работая со звуком, можно по своему усмотрению изменять цвет, контрастность прозаик и драматург, культовая фигура литературного и театрального авангарда, и даже расположение элементов. Перспективу того, что в моей жизни этот процесс будет повторяться бесконечное количество раз, я нашел весьма приятной. Убежденность в том, что значительное количество людей захочет купить эту музыку сразу после того, как услышит, что вы из нее сделали, только усиливала возбуждение. Конечно, такие чувства часто будут иллюзорными, но в случае с The 5 000 Spirits or the Layers of the Onion мои ожидания оправдались в значительной мере.

Когда летом 1966-го я вернулся в Нью-Йорк в отпуск, Джордж попросил меня помочь ему с концертом на открытой площадке Lewisohn Stadium в Вашинггон-Хайтс. Концерт состоял из двух отделений: в одном выступал Miles Davis Quintet, в другом — оркестр Дюка Эллингтона Благоухающим вечером по всему полю стадиона сидело три тысячи зрителей.

В то время на Эллингтона смотрели как на исполнителя, чье время уже немного ушло. Но так как у него был большой джазовый оркестр, динамика концерта требовала, чтобы более мобильный Miles Davis Quintet играл в первом отделении. Их известность в середине шестидесятых достигала наивысшего уровня, какой только мог иметь артист современного джаза (во всяком случае, темнокожий, поскольку Дэйв Брубек даже появился на обложке журнала Time). Они одевались в стиле «Лиги плюща» [108] — облегающие клубные пиджаки от Brooks Brothers [109] или твидовые куртки, рубашки на пуговицах сверху донизу и галстуки, очки в роговой оправе, узкие серые брюки из фланели и коричневые мягкие кожаные туфли типа мокасин. Их волосы были «естественными» и коротко подстриженными. Майлз Дэвис и его музыканты олицетворяли новый в черной общине этос [110] , для которого была характерна уверенность в собственных силах. Девушки, которые вертелись вокруг них за кулисами, выглядели либо по моде «Семи сестер» (женский эквивалент «Лиги плюща») — габардиновые юбки, волосы, схваченные лентой, — либо носили объемные афропрически, гигантские золотые петлеобразные серьги и дашики. Сет Майлза был сдержанным и безупречным. После него повсюду пошли рукопожатия и, вероятно, можно было увидеть несколько тогда еще бывших редкостью приветствий «дай пять!» [111] , но особых проявлений восторга не наблюдалось. Каждый был в высшей степени крутым и невозмутимым.

Находясь во время выступления квинтета Дэвиса за кулисами, я время от времени замечал какого-нибудь мужчину постарше в помятом костюме и с повязкой для распрямления волос на голове, стачивающего трость саксофона или разбирающегося в кипах нот. Я изучающе приглядывался к нему и думал про себя: «А это не Гарри Карни?» или «Ух ты, это же Джонни Ходжес!». Закулисные прилипалы вообще не обращали на этих людей ни малейшего внимания. Когда кто-то спросил: «Кто-нибудь видел Дюка?», в ответ было сказано, что тот находится в автобусе и приводит в порядок свои волосы.

Когда я начал устанавливать знаменитые эллингтоновские пюпитры, Карни, или Ходжес, или Пол Гонзалвес выходили на сцену, чтобы удостовериться, что их пюпитры в полном порядке, и правильно разложить свои ноты. Джордж, Фазер Норман О’Коннор («Джазовый Священник») и Уитни Балье из журнала New Yorker стояли за кулисами, разговаривая с Майлзом, когда вдруг возник приглушенный шум голосов, и кто-то шипящим шепотом произнес «А вот и Дюк». Рассекая надвое море твида и фланели подобно некому сюрреалистическому Моисею, вошел Эллингтон в костюме из толстой синей ткани. Пиджак был характерной для фасона «зут» длины — почти до колен, а брюки полностью закрывали верх его туфель из синей замши. Его рубашка была более светлого оттенка, чем костюм, в то время как третья нота в этом трезвучии синего — широкий галстук — была темнее, чем обе первых. В нагрудном кармане пиджака находился безупречно сложенный ярко-оранжевый платок. С ног до головы Дюк выглядел как полная противоположность приверженцев стиля «Лиги плюща».

«Добрый вечер, Майлз. Добрый вечер, Джордж. Добрый вечер, Фазер». Пока он шествовал к сцене, и прекрасные продвинутые девушки, и мужчины, затянутые в произведения Brooks brothers, и даже Майлз, казалось, просто испарились. Дюк все шел и шел, потом сел за рояль, нагнулся к микрофону и сказал зрителям; «Добрый вечер, господа. Я просто хочу, чтобы вы знали, что мы действительно… безумно любим вас». И по кивку его головы оркестр стремительно взялся за первые такты «Таке the А-Train».

Несколько месяцев спустя, потеряв работу на фирме Elektra, я позвонил Джорджу. Как оказалось, конфликт между моим желанием быть продюсером и потребностью Джека в маркетинговом гении уладить было невозможно. Нехватка опытных тур-менеджеров и надвигающееся начало турне Newport in Europe’66 означали, что мы с Джорджем нужны друг другу. Я направился в Барселону, где стартовало одно из направлений турне. Мое первое путешествие в столицу Каталонии состоялось двумя годами ранее — это был напряженный визит вместе с Хокинсом и Эдисоном. На этот раз я приехал на два дня раньше музыкантов и обследовал город. Местом проведения концертов был Palacio, прекрасный зал в стиле ар-деко. Сонни Роллинз и Макс Роуч были запланированы на вечер открытия, за ними следовал Иллинойс Джекет, потом аншлаговый концерт с участием Стэна Гетца и Аструд Жилберту.