И впервые Микаел обнял своего сына и прижал к себе, взволнованно дыша.

— Сынок, мой сынок, что будет с нами? — шептал он. — Мы наделены способностями, сути которых не понимаем. О, Господи, помоги нам!

Он почувствовал, как маленькие руки крепко обняли его за шею.

— Вы не должны чувствовать себя таким одиноким, папа. Мы рады Вам, мама и я.

— Откуда ты знаешь, что я чувствую себя одиноким?

— Когда Вы рядом, я ощущаю в себе такое огромное одиночество…

Микаел очень испугался, но обуздал себя.

— Спасибо, Доминик, за твою дружбу. Я тоже рад тебе, мой мальчик. Только, видишь ли, мне трудно говорить о таких вещах.

Спустив Доминика на землю, он внимательно посмотрел на него.

— Ты говоришь, мама тоже рада мне?

— Да. И она тоже боится за Вас.

— Боится? За меня? — подавленно произнес Микаел. — Но ей нечего бояться.

Он снова прижал к себе сына. Доминик засмеялся.

— Борода так щекочет! Зачем Вам борода, папа?

Микаел тоже засмеялся и весело посмотрел на него.

— Каждый мужчина имеет привилегию раз в жизни посмотреть, идет ли ему борода. Окружающие же имеют привилегию решать, долго ли он будет пользоваться таким правом. Ты думаешь, мне следует сбрить ее?

Склонив голову набок, мальчик задумался.

— Нет. Я так не думаю. Тебе это идет. Впрочем, было бы интересно взглянуть…

— Я сбрею ее, — засмеялся Микаел.

Взявшись за руки, они направились к дому. Анетта стояла у окна и смотрела на них. Теперь они нашли друг друга, отец и сын.

Хотя это и обрадовало ее, она почувствовала в сердце пустоту.

Микаел запомнил то, что сказал Доминик по поводу отношения к нему Анетты. Он стал больше разговаривать с ней, сначала смущенно и осторожно, потом смелее. Он пытался понять ее, но они были такими разными; между ними пролегала пропасть, через которую вряд ли можно было построить мосты. Она была вся пропитана условностями и извращенными религиозными представлениями, он же отгораживал себя от окружающих стеной.

Никаких супружеских отношений они не поддерживали. Микаел по-прежнему спал в комнате Доминика. Его мучила мысль о том, что она, возможно, чего-то ждет от него, какой-то близости, какого-то подобия любви. И вместе с тем он должен был считаться с ее целомудрием — всегда ему приходилось с чем-то считаться!

Но атмосфера в доме стала явно легче. Анетта поняла, как замечательно иметь высокого, сильного мужа, способного делать все, что не под силу одинокой женщине, даже если у нее толковые слуги. И Микаел теперь был здоров.

«Если бы он не был таким пугающе мужественным…» — часто думала она. Не помогло и то, что он сбрил бороду — наоборот: лицо его выражало такую красоту и силу, что в его присутствии Анетта чувствовала жалкой. Но было ясно, что он все еще не ощущает себя дома. Он вел себя как гость, был вежлив и внимателен, извинялся, садясь в ее присутствии, никогда полностью не расслаблялся, всегда был начеку. И она не знала, хотела ли, чтобы он вел себя по-другому. Она ничем не могла помочь ему, его мужественная внешность отпугивала ее.

Разговаривать с Анри было куда легче. Они говорили на одном языке, у них была неисчерпаемая тема, касающаяся Франции и всего французского. И со стороны Анри ей нечего было бояться: он не был способен вести себя по-свински, его можно было держать на отдалении. Микаел же имел законное право вести себя так.

В обществе Анри Анетта могла быть сама собой. В обществе Микаела — никогда!

И еще эта непонятная скорбь в его глазах, пугающая ее. Между ним и мальчиком была какая-то общность, недосягаемая для нее. Они понимали друг друга в чем-то таком, к чему она не имела отношения. Анетта не была способна понять это. Хотя она и замечала, что Доминик часто отвечает ей до того, как она задает вопрос, она объясняла это тем, что он очень чувствителен к настроению других. И это только подстегивало ее материнскую гордость. Она считала, что здесь все дело в интуиции. Она не предполагала, насколько все это необычно. Подобные вещи были ей совершенно чужды. Суеверие!

Однажды она решилась на небольшое замечание.

— Мне хотелось бы, чтобы ты не называл собаку Троллем, Микаел. Это такое… безбожное имя. Это может плохо подействовать на мальчика.

Ноздри его раздулись, но он тут же взял себя в руки.

— Как же, по-твоему, я должен назвать его? Святой Петр? Кажется, это было бы более богоугодное имя!

С этими словами он вышел, сожалея о пропасти между ними.

Если бы Микаел рассказал Анетте о своей встрече с графиней Магдой фон Стейерхорн, умершей двести пятьдесят лет назад, она пришла бы в негодование или обиделась бы, считая, что он смеется над ней.

Она крепко увязла в религии. Она не хотела знать ни о каких суевериях. Единственное, что было для нее реальным, так это ангелы, святые и дева Мария, способные являться страждущим. Микаел это понимал, поэтому и не рассказывал о своих странных переживаниях в ливландском имении. И тем более о том, почему он задергивает на ночь гардины.

Микаел понимал намного больше, чем она думала. Он понимал, как трудно ей преодолеть свою растерянность, и это его трогало. Он начал чувствовать нежность к этому слабому существу, которое было его женой. Она не просила его быть ее мужем, и он не прилагал особых усилий, чтобы переубедить ее.