лыми руками с нежными ямочками у локотков, мягкой и гибкой кошачьей походкой. Она действовала на Аникея как дурман, и, стоило ему побыть с нею немного, как он становился сам не свой, размякал от нежных чувств, готов был забыть обо всем на свете.

Вот и сейчас он притянул Нюшку к себе, опустил руку на ее тугое плечо.

— Ишь сдобная какая.— Он легонько похлопал женщину пониже спины.— Одну картошку мнешь, а добра как с одних сливок...

— Без толку можно гладить одну телку,— отстраняясь, проговорила Нюшка.— Или своя костлявая рыбина надоела? Обкалываешься об нее?

— Вот бес! — Аникей опять прижал ее обеими руками к себе, потерся лбом о ее грудь.— Ты ведь хуже самогона всякого, пропадешь с тобой!..

— Сказывай, куда идти,— не отвечая на ласки Аникея, сказала Нюшка и, освободившись от его объятий, набросила на голову платок.— Загонял до смерти!..

— Выпростай уши-то из-под платка.— Аникей понизил голос до хрипучего шепота.— Потолкаться надо везде, послушать, что люди брешут промежду собой, поняла? Да мусор-то всякий не собирай, а покрупнее что...

Нюшка повела кончиком носа, как бы принюхиваясь, сонливость мигом исчезла с ее лица, а в блудливых глазах заиграли колдовские искорки.

— В случае чего — ментом ко мне! Ясна установка?

— Ну дык! — фыркнула Нюшка.

— А пока суд да дело, покличь мне Черкашину!

Он прошел к себе в кабинет, присел к столу с зеленоватым стеклом посредине, тоскливо скользнул взглядом по вороху бумажек. Все вроде на мосте — и длинный стол, примыкавший к его председательскому столу, окруженный торчащими спинками стульев, и стеклянная пепельница на красной скатерти, и чистые, приготовленные к зиме окна с белой ватой и черными угольками между рамами, и широкое полотнище переходящего знамени, которое стояло за его спиной в углу, полуразвернутое, с золотыми буквами и длинными кистями. Но сегодня Аникею чего-то недоставало. Может быть, привычного чувства уверенности, что он останется хозяином этого кабинета и завтра и послезавтра, до тех пор, пока сам не запросится на покой?

Черкашина явилась так быстро, что Лузгин не успел еще решить, как с ней нужно разговаривать — грубо, в открытую или мягко, увещевая. Нетвердый народ эти бабы:

сегодня одно, завтра другое, пусть хоть во вред себе, лишь бы не по-старому!

Она была одета, как всегда, по-монашески строго — в черный костюм и мужские сапожки. Черные, без блеска волосы были причесаны гладко, на пробор, от этого сухощавое лицо ее, сейчас полное настороженного ожидания, казалось еще длиннее.

— Звал? — спросила она и, достав пачку папирос из кармана, закурила.

«Тоже нервы не железные,— с удовлетворением подумал Аникей.— Как душа не на месте, сразу начинает дымить!»

— Видишь, какое дело,— начал миролюбиво Аникей.— Давеча ты убежала, а- сама того не смекаешь, что обстановка у нас, возможно, сложится крутая, и ежели мы все повезем врозь, так нас разбросают кого куда — костей не соберешь!..

— Давай не крути,— неожиданно резко прервала его Черкашина.— Говори папрямки — чего ты хочешь от меня?

— Я? От тебя? — притворно удивился Лузгин и засмеялся с короткими всхлипываниями.— Я добра хочу всем и тебе тоже. Разве ты от меня плохое видела?

— Так, значит, ты меня позвал, чтобы я лишний раз тебе, в верности поклялась? — нервно затягиваясь папиросой, спросила Черкашина и поднялась.

— Не закипай! Не плещи через край, сама себя обваришь! — посоветовал Аникей.— Я к тебе с открытой душой, а ты плюнуть туда норовишь!.. Я твое мнение желаю внать — стоит ли идти в работники к Любушкиной или лучше своей семьей жить? По-старому, как жили?

— Спроси народ...

— Я хочу знать, что у тебя на уме! А народ что дышло: куда повернешь, туда и вышло!

Черкашина долго гасила окурок в пепельнице, мяла его жёлтыми, как от йода, пальцами.

— Каким ты, Аникей, стал поганым и подлым! — наконец тихо сказала она и подняла на него полные нескрываемого презрения глаза.— Как ты смеешь так говорить о народе, без которого ты, как старый дырявый мешок, ничего не стоишь! Правду люди говорят, что ты потерял всякий стыд и совесть и как трухлявый пень у всех на дороге.

Меньше всего Аникей Лузгин. ожидал, что Черкашина станет нападать на него, да еще с такой откровенной злобой. На какое-то мгновение он даже струсил: а вдруг ей

что-нибудь известно такое, чего он сам еще не знает? Разве стала бы она говорить с ним так смело и вызывающе оскорбительно? Но показаться слабым и беззащитным перед нею он не хотел.

— Вон как ты запела, пташечка-канареечка! — язвительно протянул он и осклабился.— Политике учить меня вздумала, да? А сама какой политикой жила, когда от моего брательника тушку баранью в подарочек брала? Или у тебя совесть резиновая — на сколь хочешь растянешь ее, а?

— Да откуда ж я тогда знала, что мясо ворованное? — отшатываясь, как от удара, слабо возразила Черкашина.— Вы же уговорили меня, знали, что муж мой с голоду еле ноги таскал... Думала, спасу его! А так я бы разве взяла вашу подачку?