Он поднял чемодан, вошел в зал ожидания, прочитал все лозунги и плакаты на стенах, шевеля губами, долго разглядывал расписание поездов. Тут было светло и чисто, вдоль стен стояли широкие диваны с высокими спинками, на одном сладко похрапывал рыжий мужик. Правая рука его, отброшенная в сторону, с раскрытой ладонью, словно просила чего-то.

Он внимательно всмотрелся в его лицо, в надежде, что узнает в нем какого-нибудь знакомого, потом, приставив чемодан к стене, обошел вокруг вокзала, постоял на безлюдной площади, вслушиваясь в полузабытые шорохи ночи. Все волновало его душу, томило неясным предчувствием какого-то чуда, которое могло свалиться на него в любое мгновение. Лаяла где-то в поселке собака, проржал в ночном поле конь, зашумели в ветвях потревоженные чем-то птицы, туманилась за площадью широкая улица — сонная, тихая, без единого огонька.

«И мои тоже сейчас спят и не ведают, что я уже вот он, рядом»,— подумал он, и опять замутило, залихорадило всего, будто в предчувствии тяжелой и непоправимой беды.

Пока бросало его по разным городам на чужбине, какими только думами не иссушал он душу: и то, что Авдотья давно отголосила по нему, давно схоронила, привела в избу чужого мужика, чтобы легче было поднимать на ноги ребятишек, и не с кого будет спросить за то, что сломается его жизнь и уже ни починить, ни поправить ее. Но настигало порою страшное и думалось, что, может, и в живых-то никого нету и он приползет к пустой избе. Чего только не лезло в голову, чем только не травил он себя, не казнил и сейчас был бы благодарен судьбе лишь за одно: что они живы, что он увидит их. Словно он прошел за эту мучительную минуту по ночной избе, ощупью, впотьмах и услышал сонное дыхание детей...

Поднявшись на крыльцо с другой стороны вокзала, он заметил прислоненный к стене забрызганный грязью мотоцикл и вернулся в зал ожидания. Мужик уже проснулся, сидел потягиваясь, почесывая затылок и косился на цветные бирки, привязанные к чемодану.

— Не пойму чего-то,— сказал он, широко зевая.— Не по-нашему, что ль, написано?

— Заграничные, в аэропорту навешивают...

Мужик вскинул круглое курносое лицо, усыпанное мелкими веснушками, с минуту вприщур глядел на него.

— Выходит, это ты из-за границы катишь?

— Выходит...

Степан так истосковался по родной речи, что радовался каждому вопросу незнакомого человека. В вагоне он больше слушал других, а сам не встревал в разговор, боясь, что с непривычки не сразу вспомнит нужное слово и оконфузится, но тут он точно припал к ключу с чистой прозрачной водой и пил жадно, взахлеб, не передыхая. Он смотрел на мужика так, будто уговаривал его — говори, родной мой человек, выпытывай, все скажу, что хочешь...

— Погостить едешь или насовсем? — Голос у мужика был шепелявый, с дрожащей в нем веселой смешинкой — казалось, у него во рту не хватает переднего зуба и он словно высвистывает слова в эту щелку.

— Домой еду, к своей семье...

— Это из какой же ты деревни?

— Из Черемшанки...

— А-а,— рассеянно протянул мужик.— Это соседнего района будет. Как же! Слыхал про вашу деревню!..

Судя по всему, его уже разбирало немалое любопытство, с которым он не мог совладать.

— Послушай! — Мужик хлопнул себя ладонью по лбу.— Как тебя звать-то?

— Степаном... Фамилия — Гневышев...

— Вот здорово! — Мужик радостно хохотнул.— И моя фамилия такая же. А зовут Кузьмой... Ну и дела! И долго ты гулял по этой самой загранице?

— Да с самой войны...

Кузьма свистнул, сдернул с головы кепку, шаркнул ею по лицу, как бы смахивая последние остатки сна, и вдруг предложил:

— Слушай, а хочешь, я тебя до самого дома доставлю, а? Вот только немного развидняет...

— Но тебе же не по пути! — Степан заволновался снова, нашарил в кармане пачку сигарет, щелкнул по ее дну, выбивая сигарету.— Закуривай!

— А какое твое дело — по пути мне или пе по пути? — важничал Кузьма, разминая прокуренными пальцами сигаретку, разглядывая золотистый ободок.— Я что — без понятия живу? Человек столько лет дома не был, а я не могу его уважить!

Он будто не хотел оставаться в долгу и показывал широту своей натуры, свою способность удивить всякого, если на то будет его воля.

— Для моего коня тридцать верст не крюк! С ветерком прокачу, только кустики будешь считать! А дома тебя ждет кто или ты уже давно на том свете ходишь? Баба есть? Детишки?..

— Двое,— расслабленный нежностью к этому безвестному случайному спутнику, отвечал Степан и думал, как бы ему отблагодарить его.— Мальчишке, когда я на войну ушел, было два года, а девчонка тогда только родилась...

Ему бы тут удержаться и больше ни о чем не спрашивать, но Степан уже не мог остановиться, точно, затянутый страшной высотой, падал с высокого обрыва, падал и обмирал душой, не в силах противиться тому, что жадно хотел знать.

— Про Авдотью Гневышеву случаем ничего не слыхал?

— Про Авдотью? — переспросил мужик, и лицо его напряглось и тут же расправилось лучистой улыбкой.— Вроде слыхал, что доярка у них такая есть, нонче весной ее патретик в районной газетке печатали, так я приметил — справная такая баба, куда с добром — может, твоя и будет, а?