— Я займусь этим лично, Иван Фомич! — Коровин сделал шаг навстречу секретарю обкома и вытянулся перед ним, как солдат.— Заверяю вас, все будет проведено так, как вы сказали...

Бахолдин встал из-за стола, побледнев, собрав в кулак

край скатерти.

— Одумайся, Иван! Остановись, пока не поздно! — Он опирался на палочку, из груди его вырывался хриплый стон.— Твое упрямство дорого обойдется людям!.. Я не узнаю тебя!.. Вспомни, что говорил Ильич,— мы сильны лишь тогда, когда выражаем то, что сознают

массы!

— Владимир Ильич учил не плестись в хвосте у массы, а вести за собой!

— Да, по вести, сознавая, куда ведешь, а не вслепую, наугад... Я буду писать в ЦК, Иван!

— Пиши! — Пробатов развел руками, как бы давая понять, что тут он не волен помешать ему.— Лишний раз потреплют нервы, но, видимо, этого не остережешься.

Не простившись, не подав руки, Бахолдин повернулся и пошел к двери, и березовая его палочка нервно постукивала об пол.

«Вот так... и неужели навсегда?» — подумал Иван Фомич, и к сердцу непрошено прихлынула жалость. Он испугался, что может в эту минуту потерять товарища всей своей жизни, но другой человек, живший в нем, не позволил вернуть Алексея Макаровича. Бахолдин сам остановился у двери и сказал прерывисто, точно превозмогая боль и непосильную усталость:

— Я не хотел бы дожить до твоего позора, Иван... Пробатов пе успел ответить—дверь мягко захлопнулась.

— Хлебнули бы вы с ним горя, если бы этот старый либерал еще оставался в райкоме! — после томительной паузы заискивающе проговорил Коробин.

Пробатов и ему ничего не ответил, оделся, придавил с двух боков шляпу. А когда четверть часа спустя они вошли в районный Дом культуры, концерт был уже в полном разгаре: зал бурно дышал, взрывался аплодисментами и криками «браво!»; на сцене будто кружилась цветная карусель, сшибались в бешеном вихревом переплясе красные, как огонь, рубахи, будто раздуваемые ветром костры. Слитый, сочный удар ладош бросал танцоров в дробную чечетку.

Гости сидели в первом ряду, их будоражила, оглушала, подмывала на выкрик общая лихорадка веселья.Пробатова проводили на оставленное для него свободное место, и он сразу же подчинился общему настроению: тоже смеялся, бил в ладони, чувствовал себя частицей той силы, которая жила и дышала в этой праздничной, веселящейся толпе. Глядя на пышущие здоровьем лица парней и девчат, полных избыточной жизнерадостности, он словно возвращался к дням своей молодости. Он хотел бы и теперь, как в былые годы, быть уверенным и сильным, убежденным в своей правоте, но временами накатывала какая-то непонятная тоска, и он вспоминал, как уходил от него Бахолдин. «Почему я не остановил его, не удержал? Почему?»

Пустой коридор гулко отозвался на стук березовой палки. Прежде чем спуститься но лестнице, Алексей Макарович привалился спиной к перилам, сунул под язык таблетку валидола, постоял, пока не отпустила боль в сердце.

Коридор был полон невыветрившегося запаха табака, от нагретых за день обитых дерматином дверей тянуло чистым дегтем. Дом изредка сухо потрескивал, будто под старость усыхал, где-то тягуче поскрипывала незакрытая

форточка.Он хорошо помнил тишину этого дома, в стенах которого провел столько лет, помнил, как засиживался здесь по ночам, ожидая звонка из области, порой никому не нужного, но державшего всех в напряжении, и теперь, вслушиваясь в знакомые шорохи, словно прощался навсегда...

На улице уже темнело, однако вечер еще не слился с ночью, и земля казалась светлее неба. Она пока не остыла, не отдала накопленного за день тепла, и то ли от этого размягчающего тепла, то ли от неперебродившего волнения ноги ступали нетвердо. Вечером, до заката, когда он направлялся в райком, дорога была ровной, а сейчас он то и дело спотыкался о какие-то невидимые бугорки, засохшие комья грязи, оступался в выбоины.

Он брел не спеша, вглядываясь в глухую, рассвечен-ную редкими и тусклыми фонарями улочку, и поражался, что так спокоен после того, что свалилось на него там, в кабинете Коробина. И как это он устоял, не сорвался на крик, откуда взялись силы? Он вспомнил, что Дарья Семеновна уговаривала его не ходить в райком, сердилась, и ему пришлось даже прикрикнуть на нее, чтобы настоять на своем, и сейчас было неловко и стыдно, что он обидел старуху. Тьма сгущалась, фонари попадались все реже, в некоторых были разбиты лампочки, и он подумал, что хорошо, если бы поблизости от Приреченска открыли нефть или богатую руду, тогда бы все здесь изменилось. И тут же забыл об этом. Он сел на первую попавшуюся лавочку у чужих ворот, но из темной калитки вышли двое, и он заковылял дальше, мучительно пытаясь вспомнить что-то очень важное, что он забыл сказать Пробатову. Ему почудилось, что его окликнули из темноты, он радостно отозвался: «Да! Да!» — но никого не было, шумело в ушах,

непрерывно дергалось левое веко, теснило дыхание, и он снова достал тюбик с валидолом. Он старался восстановить свой разговор с Пробатовым, но вспоминались не слова, а самый голос Ивана, чванливый, полный непривычного самодовольства, и его лицо, барственно-высокомерное, ставшее неожиданно чужим. Эх, Иван, Иван... Жизнь часто разлучала их на долгие сроки, но, куда бы ни посылали Ивана, Алексей Макарович знал, что живет где-то верный друг, и от одного этого сознания ему многое было не в тягость. В Пробатове ничего уже не было от того человека, которого он знал и любил, будто подменили его кем-то другим, и этот другой не понимал и не хотел понимать никого, кроме самого себя. Он вспомнил, что ушел, не подав Ивану руки, и только теперь, в эту минуту, вдруг до конца осознал всю неизбежность и ужас этого разрыва... Он не испытывал к Ивану ни неприязни, ни злобы, ни даже обиды; тому, что стряслось с Пробатовым, он не находил пока объяснения...

Из-за городского сада выглянула оранжевая луна, и тьма начала рассеиваться, поплыл перед глазами белесый туман, и все стало призрачным, как во сне,— и высокие кусты сирени в палисадах, с белыми гроздями, и большой дом в строительных лесах, с зияющими провалами окон, и застывший, как доисторическое чудовище, огромнейший кран с черной петлей каната. Из глубокой канавы, заросшей лопухами и полынью, вылезла косматая собака, подбежала, обнюхала ботинки Алексея Макаровича, отошла, но не отстала, а поплелась сзади, и он, всегда относившийся к собакам с недоверием, поманил ее.