«И мертвый ты, батя, остаешься для него опасным! — приваливаясь к охапке старой соломы в телеге, думал Константин.— Он наверняка знает, что я отправил письмо, и, чтобы предупредить проверки и сигналы сверху, хочет продемонстрировать единство, связать всех общей ответственностью!»

Итак, над Константином снова нависла угроза, но, потеряв единственного родного чел'овека, он сейчас с полным равнодушием относился к собственной судьбе. Не все ли равно, что станется с ним, когда беда пришла в Черем-шанку, когда рядом нет больше его бати?

Он лег на спину и, затенив ребром ладони глаза, посмотрел в небо над площадью, на пухлые, лениво плывут щие облака. Как им не стыдно? Зачем они затеяли это в день похорон? Но он тут же отрешился от этой мысли и подумал, что над кладбищем, над светлыми березами тоже плывут вот эти же ослепительные, чистые облака, но батя, батя уже никогда не увидит их... Стало тепло глазам, но он не пошевелился, боясь обнаружить свою слабость перед Дымшаковым. Егор курил одну цигарку за другой, кашлял, слезал с телеги, чтобы подбросить коню травы, и опять вздыхал рядом. Сквозь прикрытые веки Константин видел его насупленное лицо, диковатый, разящий белизною белка глаз — густо-синий, в зарослях рыжих ресниц, немигающий, с темным нацеленным зрачком...

Скоро их позвала Варенька, выбежавшая на райкомов-ское крыльцо. В коридоре Константин столкнулся с Вершининым, тот схватил его руку, зашептал доверительно:

— Слушай, Костя... Я бы на твоем месте пошел сейчас в кабинет Коровина — там Пробатов, Инверов — и поговорил бы с ними начистоту!.. Зачем доводить до такого скандала?

— Я не понимаю, о каком скандале ты говоришь? — с трудом справляясь с острой; вдруг вспыхнувшей неприязнью к этому райкомовскому баловню с пушистыми девичьими ресницами, спросил Константин и осторожно высвободил руку.— Ты что же мне советуешь? Еще до заседания поплакаться Пробатову в жилетку, покаяться, вымолить прощение неизвестно за что, предать интересы черемшанцев и признать правоту Коровина и таких послушных членов бюро, как ты?.. Ты сам это придумал или тебя попросил об этом Коробин?

— Ну вот.— Пухлые, как у ребенка, губы Вершинина дрогнули.— Ну что я тебе сказал, чтобы ты так говорил со мной?.. Мы же всегда были хорошими товарищами!.. Поверь, окажись я в такой же ситуации, я, может быть, поступил бы так же... Но ведь мы коммунисты, Костя! Мы доляшы подчинять свои страсти и настроения общей цели — разве не так?

— А что творится в Черемшаыке, ты об этом не хочешь думать? — Константин говорил резко и грубо, уже не в силах сдержать своего раздражепия.— Твоя совесть в эти минуты мирно похрапывает?

— Постой! Может быть, мы что-то не понимаем с тобой?.. Согласен, я, возможно, в чем-то веду себя не так, но ты забываешь, кто стоит во главе этой кампании. Неужели Иван Фомич тоже слеп и ничего не понимает? Разве он хочет вреда своей области или, наконец, самому себе? Может быть, так нужно для пользы общего дела и мы с тобой не можем судить об этом, зная только то, что касается нас самих? Ведь сверху виднее!..

— Я не хочу обижать тебя, Вершинин, но мне стыдно за тебя! — Константин отступил на шаг и окинул насмешливым взглядом товарища.— Я только одно знаю — если я, коммунист, думаю иначе, чем Пробатов, и считаю, что он приносит сейчас вред людям, а не пользу, то и не имею права молчать, чем бы мне это ни грозило!.. И тебе не советую! Или ты рассчитываешь прожить за чужой спиной?

— Я к тебе со всей душой, а ты на меня смотришь как на врага. Ты просто озлоблен сейчас и отталкиваешь даже тех, кто желает тебе добра! — Вершинин вспыхнул, рывком одернул гимнастерку и строевым шагом пошел по коридору.

«Неужели я ошибся в нем? — глядя вслед, подумал Константин.— Еще совсем недавно он казался вполне приличным человеком. Ясно дело — профессии у него настоящей нет, в свое время ему не дали доучиться, выдвинули на руководящую работу. Убери его завтра из райкома, и он потеряет то значение в глазах людей, которое сегодня ему придают должность и работа. И чтобы не лишиться всего этого, он идет на сделку со своей совестью».

Бюро райкома проходило в парткабинете, и, войдя в украшенную красными транспарантами комнату, Константин вздрогнул, увидев сидевшего за отдельным столом Пробатова. Тот склонил седую голову над бумагами и даже не поднял, чтобы поздороваться. «Неужели ему не стыдно? Не прийти на похороны друга и готовить это заседание, чтобы наказать тех, кто был заодно с человеком, уже лежащим в земле...»

На бюро, видимо, пригласили и заведующих отделами, и инструкторов, и некоторых руководителей местных предприятий; присутствовали здесь и несколько работников обкома. Они сидели за маленькими узкими столиками, как Пробатов, члены бюро райкома заняли место за длинным столом президиума. Исключением среди них являлся Инверов, затесавшийся между Коровиным и Анохиным. Изредка поглаживая по привычке бритую голову, он скучающе и устало оглядывал всех входивших в парткабинет.

«Как в суде,— усмехнулся Константин.— Есть и присяжные, и судьи, и обвинитель... Нет только того, чей голос умолк навсегда и при ком они никогда бы не решились на такой шаг...»

Не успели они с Егором присесть, как поднялся Коровин, и Константин покраснел, увидев в его руках свое письмо к Пробатову.

«Что это они затеяли? — подумал он и тут же отвлекся, поймав быстрый, вороватый взгляд Лузгина, сидевшего поблизости. Из-за спины председателя вытянулся Шалимов, сбоку от него, обхватив руками голову, пригнулся к коленям Прохор Цапкин.— А этот зачем здесь? И вообще, для чего они собрали столько людей? Ведь Пробатов, получив мое письмо, должен был пригласить только меня! Меня одного!.. И поговорить, прежде чем выносить на обсуждение».