После этого Вейс позвонил соседке, Клет Робертс, ведущей программы новостей 2-го канала, и вновь повторил рассказ. В свою очередь, Робертс позвонила кому-то в ДПЛА.

Какой именно из пяти звонков достиг цели, так и остается неясным; в любом случае, один из них был услышан. В 22:00 — через три с половиной месяца после того, как Вейс отдал револьвер офицеру Уотсону! — сержанты Калкинс и Макганн съездили в Ван-Нуйс и забрали оттуда револьвер “лонгхорн” 22-го калибра.

Новости о находке “просочились” в выпуск “Лос-Анджелес таймс” четыре дня спустя. Причем утечка была какая-то до странности выборочная. В газете не приводилось никаких деталей относительно того, где или когда был найден револьвер, кто его нашел; читателю предлагалось сделать вывод, что оружие нашли сотрудники ДПЛА — где-то неподалеку от места обнаружения одежды и примерно в том же районе.

В барабане револьвера оказалось семь пустых гильз и два целых, нерасстрелянных, заряда. Это прекрасно совпадало с первыми отчетами о вскрытиях жертв, которые свидетельствовали, что в Себринга и Фрайковски стреляли по разу, в Парента же — пять раз. У меня была лишь одна проблема: я уже выяснил, что отчеты о вскрытиях содержат ошибки.

После показаний Сьюзен Аткинс о том, что Текс Уотсон четырежды выстрелил в Парента (а вовсе не пять раз), я попросил коронера Ногучи заново вглядеться в снимки, сделанные во время вскрытия. Сделав это, он обнаружил, что две из огнестрельных ран нанесены Паренту одной и той же пулей — что уменьшило число сделанных выстрелов до четырех, но также оставило нам загадку о неизвестно куда девшейся пуле.

На сей раз я поручил Ногучи заново просмотреть всефотографии, сделанные во время вскрытий. Тогда-то он и установил, что во Фрайковски стреляли не один, а два раза: проводившие вскрытие медэксперты проглядели огнестрельную рану на его левой ноге. Значит, счет вновь уравнялся, несмотря даже на неточности в отчетах.

Билл Ли из ОНЭ приложил три найденных ранее фрагмента рукояти револьвера к самому оружию: идеальное совпадение. Джо Гранадо протестировал несколько бурых пятен на дуле: человеческая кровь, той же группы и подгруппы, какая имелась у Джея Себринга. После пробных выстрелов, сделанных из револьвера, Ли сопоставил под микроскопом тестовые пули с пулями, найденными на месте преступления. Три из четырех пуль, найденных после убийств на Сиэло-драйв, слишком повреждены или вообще раздроблены, поэтому непригодны для сравнительного анализа бороздок. С четвертой пулей, обнаруженной в теле Себринга, Ли повезло больше: да, уверил меня Билл, никаких сомнений быть не может, пуля выпущена из этого самого “лонгхорна” 22-го калибра.

Оставался лишь один весьма важный шаг: привязка оружия к Чарльзу Мэнсону. Я попросил следователей показать револьвер ДеКарло и попробовать выяснить, не с этим ли пистолетом Мэн-сон и другие мужчины, включая самого Дэнни, практиковались в стрельбе на ранчо у Спана. Я также затребовал историю револьвера — настолько полную, насколько это удастся, — со дня изготовления на заводе “Хай-стандард” до дня его обнаружения мальчиком по имени Стивен Вейс.

Было решено, что улик для привлечения к ответственности Цыганки и Бренды недостаточно, и обе старожилки “Семьи” Мэнсона оказались на свободе. Хотя Бренда ненадолго вернулась к родителям, уже очень скоро обе примкнули к Пищалке, Сэнди и другим членам “Семьи”, так и “гостившим” у Джорджа Спана: одинокий старик-хозяин совсем ослаб и позволил им оставаться на ранчо.

Частые появления самого Мэнсона в здании суда предоставили мне массу возможностей изучить его. Формальное обучение Чарли было коротким, но, несмотря на это, говорил он хорошо и, несомненно, был весьма умен. Он на лету схватывал мельчайшие нюансы и, кажется, прежде чем ответить, тщательно обдумывал заданный ему вопрос, взвешивая все неявные, скрытые его стороны. Настроение у него неизменно было бодрое, выражение на лице неуловимо менялось, словно цвет кожи хамелеона. Под этой маской, однако, можно было заметить странную напряженность. Она ощущалась постоянно — даже когда Чарли шутил, что случалось частенько, несмотря на всю тяжесть предъявленных обвинений. Он часто “работал” на забитый до отказа зал судебных заседаний — причем не только на верных членов “Семьи” и ее приближенных, но и на журналистов, и на простых зрителей. Заметив среди них привлекательную девушку, он часто улыбался ей или игриво подмигивал, и обычно эти улыбки скорее нравились тем, кому предназначались, чем смущали их.

Подобная реакция со стороны прекрасного пола удивляла меня, хотя напрасно. Я уже слышал, что среди широкого потока получаемой Мэнсоном корреспонденции многие послания были любовными письмами от юных девиц, желавших вступить в “Семью”.

17 декабря Мэнсон появился перед судьей Кини и попросил, чтобы его общественный защитник был отстранен от ведения дела. Чарльз Мэнсон заявил, что намерен сам представлять в суде свои интересы.

Судья Кини довел до сведения Мэнсона, что он не убежден, что тот достаточно компетентен, чтобы представлять себя в суде или, на юридическом жаргоне, действовать in pro per (т. е. “от первого лица”).

Мэнсон: “Ваша честь, не существует никаких аргументов, которые убедили бы меня в собственной неправоте. Если я не смогу говорить, тогда наше дело проиграно. Если я не смогу говорить в собственную защиту и свободно общаться со сторонами, участвующими в разбирательстве дела в этом самом зале, это значит, что мои руки связаны у меня за спиной; если же я не имею права открывать рот, то для меня нет никакого смысла иметь защитника”.

Кини согласился повторно рассмотреть просьбу Мэнсона 22 декабря.