Шрифт:
ЛЬСТИТЬ ИЛИ НЕ ЛЬСТИТЬ?
Характер Державина — поэта и царедворца — проницательно уловил Иван Дмитриев, который сам благополучно бывал и поэтом, и царедворцем: «Голова его была хранилищем запаса сравнений, уподоблений, сентенций и картин для будущих его поэтических произведений. Он охотник был до чтения, но читал без разборчивости. Говорил отрывисто и не красно. Кажется, будто заботился только о том, чтоб высказать скорее. Часто посреди гостей, особенно же у себя, задумывался и склонялся к дремоте; но я всегда подозревал, что он притворялся, чтоб не мешали ему заниматься чем-нибудь своим, важнейшим обыкновенных пустых разговоров. Но тот же самый человек говорил долго, резко и с жаром, когда пересказывал о каком-либо споре по важному делу в Сенате, или о дворских интригах, и просиживал до полуночи за бумагой, когда писал голос, заключение или проект какого-нибудь государственного постановления. Державин как поэт и как государственная особа имел только в предмете нравственность, любовь к правде, честь и потомство». Поэтическая кухня и нрав здесь неразделимы.
Державин гордился репутацией правдолюба, не раз её демонстративно подтверждал. Потому-то он и встрепенулся, когда к нему со стихотворным посланием обратился Храповицкий, требовавший от поэта безрассудной смелости, по которой сам тосковал, десятилетиями подчиняясь придворным законам. В послании к Державину Храповицкий — признаем! — встал вровень с лучшими поэтами того времени. Замечательный лёгкий слог, осмысленные остроты:
Люблю твои я стихотворства: В них мало лести и притворства, Но иногда — полы лощишь… Я твой же стих напоминаю И сам поистине не знаю, Зачем ты так, мой друг, грешишь. Достойны громкой славы звуков Пожарский, Минин, Долгоруков И за Дунаем храбрый Петр; Но Зубовых дела не громки И спрячь Потёмкиных в потёмки: Как пузырей, их смоет ветр… И Зубов, ставши размундирен, Для всех россиян только смех. Твоею творческой рукою И пылкою стихов красою Достойных должно прославлять, Великих, мудрых, справедливых, Но случаем слепым счастливых В забвеньи вечном оставлять.Храповицкий оказался способным стихотворцем, а уж ритором он был первоклассным. Послание блистательное, но тут со многим можно поспорить. Так, Храповицкий несправедлив не только к Державину, но и к Потёмкину. Этот великий управленец преобразил Россию, превратил нашу страну в самую могущественную империю на континенте. Освоение Новороссии и Кубани, присоединение Крыма — всё это великие свершения. Россия до Потёмкина и Россия после него — несравнимые величины. Нет, не должен Державин раскаиваться в своих (не столь уж обильных) похвалах Потёмкину. К тому же Храповицкий писал эти строки во времена императора Павла, когда на покойного князя Таврического сыпались проклятия. Пожалуй, «подлостью» было высокомерие по отношению к Потёмкину в такие дни. Высмеивание Зубова в те годы тоже стоило недорого.
А «лощить полы» гораздо чаще приходилось самому Храповицкому. Достоинства его остроумно определил С. Н. Шубинский: статс-секретарь умел сказку рассказывать, как государственное дело, а о делах докладывал — как рассказывал сказку.
Державин поднял перчатку и ответил старому другу пространно и печально, хотя звучала в его послании и самоироническая нота:
Храповицкой! дружбы знаки Вижу я к себе твои: Ты ошибки, лесть и враки Кажешь праведно мои; Но с тобой не соглашуся Я лишь в том, что я орел. А по-твоему коль станет, Ты мне путы развяжи; Где свободно гром мой грянет, Ты мне небо покажи; Где я в поприще пущуся И препон бы не имел? Где чертог найду я правды? Где увижу солнце в тьме? Покажи мне то ограды, Хоть близ трона в вышине, Чтоб где правду допущали И любили бы ее. Страха связанным цепями И рожденным под ярмом Можно ль орлими крылами К солнцу нам парить умом? А хотя б и возлетали — Чувствуем ярмо свое…Державин здесь напяливает маску осторожного благоразумия. Нечасто он выступал в таком амплуа! Но есть в этом послании и намёки на судьбу самого Храповицкого. Разве он когда-нибудь «резал» правду в лицо государю или государыне? Державин всю жизнь уважительно вспоминал князя Долгорукова за то, что тот говаривал Петру Великому нелицеприятную правду. А Храповицкий, по существу, предлагал двуличную программу: воздерживаться от похвал сильным мира сего, критиковать их втихомолку и раскланиваться при встрече. Да ещё — посмеиваться над героями, вышедшими в тираж, впавшими в немилость или просто умершими. Они безопасны, их можно призвать к ответу за всё!
А теперь — самое поучительное, на все времена. Ведь это не первый ответ Державина Храповицкому. Когда-то — во времена не столь отдалённые — приятели уже схлестнулись в литературном споре. Только в те благословенные дни Храповицкий играл роль ловкого царедворца и требовал от Державина новых посвящений Фелице — лестных для Екатерины. А Державин… Державин отвечал:
Товарищ давний, вновь сосед, Приятный, острый Храповицкой! Ты умный мне даёшь совет, Чтобы владычице киргизской Я песни пел И лирой ей хвалы гремел. Так, так, — за средственны стишки Монисты, гривны, ожерелья, Бесценны перстни, камешки Я брал с неё бы за безделья, И был — гудком — Давно мурза с большим усом… Богов певец Не будет никогда подлец.Подлец — то бишь льстец или, если обратиться к языку XX века, — подхалим. Что же стряслось? Неужели Храповицкий с годами стал вольнолюбивее? Скорее всего, просто Державин остался всё тем же строптивцем. Писал сообразно собственной стратегии, почти не оглядываясь на придворный этикет и элитарную моду. Этикет (и требования цензуры) ему приходилось учитывать при публикации сочинений, а писал Державин всё больше горячим сердцем. Исключения были, но на то они и исключения…
Политические воззрения Державина определить непросто, хотя в его «моральном кодексе» было немало постоянных величин. Существует социологический канон, который сформировался в 1920-е годы и отцвёл к 1970-м. Приверженцами (отчасти — вынужденными) этого канона были лучшие тогдашние исследователи Державина — например А. В. Западов. Державина объявляли выразителем чаяний широких слоёв дворянства. Не аристократической элиты, а всего многотысячного дворянства, и в особенности его лучшей части, стремившейся к Просвещению. Считалось, что Державин не дорос до радищевского понимания исторических процессов. Александра Николаевича Радищева почитали как предтечу революционного движения и первого русского либерального интеллигента. В этих постулатах есть зерно истины, но реальная идеология Державина, разумеется, была противоречивее и сложнее.
Идеологический фундамент Державина — миф о Петре Великом. Понятие «миф» — это не ругательство. Вспомним определение А. Ф. Лосева: «Миф есть наиболее реальное и наиболее полное осознание действительности, а не наименее реальное, или фантастическое, и не наименее полное, или пустое». Осмысление мифа расширяет наши представления о любом легендарном явлении. Мифологизация нередко искажает реальный исторический образ, но нигилистическое правдоискательство искажает его ещё разительнее.