Державин вернул колонистам имущество, скот — перепуганные немцы увидели твёрдую руку государства Российского и стали заметно лояльнее. Для защиты от новых набегов поручик учредил в колониях посты и разъезды из добровольцев. Не без хвастовства Державин рапортовал Голицыну о виктории и просил наградить храбрецов: поляка Гоголя, поручика Зубрицкого и вестника победы, крестьянина Герасимова, которому Державин просил даровать звание мещанина — дабы пробудить рвение в других волжанах низкого сословия… Между строк значилось: в первую голову необходимо наградить поручика Державина, умеющего действовать быстро и решительно.

Голицын ответил письмом, полным комплиментов, и обещал похлопотать о Державине и его соратниках перед Паниным. Но граф Панин уже заочно, по донесениям астраханского губернатора Кречетникова, составил о поручике нелестное мнение: шумный и нахальный искатель чинов. Пётр Никитич Кречетников слыл приятелем Панина, граф ему доверял… К тому же на боевом мундире поручика Державина зияло пятно: Пугачёв с погромом взял Саратов, Державин, как и другие борцы с мятежом, не сумел этому воспрепятствовать. А при Саратове к пугачёвцам присоединились не только казаки, но и некоторые солдаты и даже офицеры… Державин, саратовский комендант Бошняк и другие офицеры маневрировали, каждый старался переложить ответственность на ближнего — а Панин негодовал. В ордере Голицына, наряду с благодарностями за победу над киргизами, значилось: «Вследствие его же сиятельства повеления изволите прислать ко мне к доставлению ему рапорт, в котором объясните обстоятельство, каким образом не случились вы быть при защите своего поста в городе Саратове». Панин требовал объяснений! В этих словах — зерно будущих неприятностей Державина. С Бошняком Державин крепко поссорился, когда они обсуждали оборону Саратова. А комендант был доверенным лицом словоохотливого и хитроумного астраханского губернатора Кречетникова… Державин умел наживать врагов!

Тем временем в краях, охваченных бунтом, установилось двоевластие: правили Пётр и Павел. Пётр Панин и Павел Потёмкин. Генерал-майор Павел Сергеевич Потёмкин — вояка, показавший храбрость в сражениях с турками, Панину не подчинялся! Сей генерал-майор приходился троюродным братом блистательному князю Тавриды и считался противником панинской партии. По-видимому, императрица считала, что конкуренция генералов послужит к скорейшей поимке злодея. Но Державин, тосковавший по славным временам Бибикова, от двоевластия только страдал. Потёмкин вроде бы покровительствовал Державину, но сбрасывать со счетов могущественного Панина было затруднительно. Что же касается «маркиза Пугачёва», то для него началась чёрная полоса.

Весной 1774-го самозванец и не думал складывать оружие: у него выработалась собственная эффективная тактика мобилизации новых сил. Волей, обещаниями привилегий он привлекал и казаков, и представителей приволжских национальностей, и беднейших крепостных. В Казани Пугачёву не удаётся штурм Кремля, но в родном городе Державина — а это был крупнейший форпост империи на Волге — его войска покуражились вволю. Под Казанью полковник Михельсон разбивает войско Пугачёва, но самозваный император переправляется на правый берег Волги и расширяет ареал мятежа, хозяйничая в обширных районах. В июле самозванцу донесли, что широкие полномочия по борьбе с ним получает генерал-аншеф граф П. И. Панин, а ведь под его началом хорунжий Емельян Пугачёв служил при осаде Бендер.

В Петербурге уже нельзя было скрыть признаки паники. Пугачёва демонизировали, считали непобедимым, неуязвимым. После Кючук-Кайнарджийского мира Петербург получил возможность переправить в Поволжье проверенные в боях войска и, самое главное, решительного и авторитетного в войсках генерала. Выбор пал на Суворова.

Скажем словами Пушкина: «Между тем новое, важное лицо является на сцене действия: Суворов прибыл в Царицын… Он принял начальство над Михельсоновым отрядом, посадил пехоту на лошадей, отбитых у Пугачёва, и в Царицыне переправился через Волгу. В одной из бунтовавших деревень он взял под видом наказания 50 пар волов и с сим запасом углубился в пространную степь, где нет ни леса, ни воды и где днём должно было ему направлять путь свой по солнцу, а ночью по звёздам…»

Державин и Суворов — соседи по петербургскому памятнику Екатерине Великой. Но на скользких паркетах золотого века дворянства каждый из них чувствовал себя по-разному. Суворовский гений стремился к подлинной внутренней свободе; усердный постник и признанный чудак и оригинал отнюдь не был характерным человеком своей эпохи, как не был бы он характерным ни для одной другой эпохи, если бы в истории существовало сослагательное наклонение. В 1790-е годы Державин почувствовал силу суворовской чудаковатости, суворовской ортодоксальной непоколебимости, но сам был человеком иного склада и свою свободу видел не в конфликте с «гибнущим сим веком». Да, и Державин — с суворовской насмешливой правотой — умел «истину царям с улыбкой говорить…», и Державин прослыл неуживчивым вельможей за вечные споры с сильными мира сего, споры, доходившие до высших судебных инстанций. Честность Державина вошла в легенду.

И всё-таки Державин — поэт, чья жизнь была полным-полна мытарств, — сумел приспособиться к неписаным законам придворной жизни куда лучше Суворова, в бессонных переходах и вечной погружённости в мир военного искусства, литературы и религии утратившего возможность понимать общепринятое.

Державин, конечно, уже слыхал о Суворове, хотя они никогда не встречались. О чудаковатом сыне оборотистого генерала Василия Суворова заговорили в армии, когда он был ещё полковником. Суздальский полк Суворова отличался на всех учениях. В армейских кругах с тех самых пор ходили анекдоты о чудачествах полковника — один из них запишет Егор Фукс: «В Новой Ладоге делал он с своим Астраханским полком разные маневры, повторяя беспрестанно: „Солдат и в мирное время на войне. Предпочитаю греков римлянам. У первых были военные училища, беспрестанно и в мире занимались они воинским учением. Римляне беспечно отдавали судьбу армии своим консулам и не умели пользоваться славою“. Весьма желал он показать полку своему штурм. На пути встречает монастырь. В пылу воображения тотчас готов у него план к приступу. По повелению его, полк бросается по всем правилам штурма, и победа оканчивается взятием монастыря. Екатерина пожелала увидеть чудака. И сие первое свидание, как он сам говорил, проложило ему путь ко славе».

В Польше Суворов, ставший уже генералом, громил отряды конфедератов под Люблином, при Столовичах и Бресте. Его отличал Бибиков. Но та война пребывала в тени побед Румянцева на Дунае. И вся Россия заговорила о Суворове, когда его перевели в армию Румянцева и воевать пришлось не против поляков, а против турок.

Гроза польских конфедератов, победитель турок при Туртукае, Суворов уже прогремел на всю Россию с окрестностями, и враги слагали про него почтительные были и небылицы. Птицу славы он приручил только к сорока годам — поздновато по меркам того времени. Опытный, предусмотрительный генерал, уже создавший собственную «науку побеждать», — в Поволжье сразу всё расставил по местам.