В ходе долгих и замысловатых переговоров Луи Филипп особое внимание уделил кандидатуре принца Леопольда Сакс-Кобургского. Он заявил, что перспектива брака между Кобургским принцем и королевой Испании не менее угрожает балансу сил в Европе, чем брак между Дюком де Монпасье и инфантой; и тут действительно было о чем поспорить. Разруха, обрушившаяся на Кобургский Дом во время наполеоновских войн, казалось, лишь укрепила его жизнеспособность, и теперь эта царственная семья самым невероятным образом распространилась по всей Европе. Король Леопольд прочно обосновался в Бельгии; его племянница была королевой Англии; один его племянник был мужем английской королевы, а другой — мужем португальской; еще один был герцогом Вюртембергским. Когда же это кончится? Казалось, Кобургский Трест готов в любую минуту выслать своих членов для заполнения вакантных мест среди правящих фамилий Европы. Но уже и за пределами Европы стали заметны следы этой инфекции. Один прибывший в Брюссель американец заверил короля Леопольда, что определенные круги Соединенных Штатов все больше склоняются к монархической идее и предполагают, к радости Его Величества, что эту позицию могла бы занять одна из ветвей Кобургской фамилии. Впрочем, эта опасность пока далека, а вот испанская угроза уже совсем рядом, и если принц Леопольд женится на королеве Изабелле, то Франция окажется в унизительном положении, если не сказать в опасном. Таковы были рассуждения Луи Филиппа. Английское правительство не собиралось поддерживать принца Леопольда, и хотя Альберт с Викторией были до некоторой степени заинтересованы в этом браке, мудрость Стокмара удержала их от таких замыслов. Таким образом, открывался путь к соглашению: Англия готова проявить благоразумие в отношении Леопольда* если Франция проявит благоразумие в отношении Монпасье. В результате серии переговоров между королем и Гизо, с одной стороны, и королевой, принцем и лордом Абердином — с другой, в замке Дью было заключено соглашение. Абердин, как министр иностранных дел, заявил, что Англия отказывается от всякого признания и поддержки принца Леопольда в качестве претендента на руку королевы Испании; тогда как Луи Филипп клятвенно заверил Абердина и Викторию, что Дюк де Монпасье не женится на инфанте Фернанде до тех пор, пока королева не выйдет замуж и не родит наследника. Все шло отлично и, казалось, кризис миновал, когда вопрос вдруг заново был поднят Пальмерстоном, сменившим Абердина на посту министра иностранных дел. В депеше английскому послу в Мадриде он упомянул среди возможных кандидатов на руку королевы Изабеллы принца Леопольда Кобургского и одновременно, в самых нелицеприятных выражениях, высказался о тирании и некомпетентности испанского правительства. Эта депеша, и без того несдержанная, значительно усугубила свой эффект, будучи показанной Гизо. Луи Филипп увидел свой шанс и тут же им воспользовался. Хотя в выражениях Пальмерстона не было ничего, что указывало бы на одобрение или поддержку принца Леопольда, король мгновенно предположил, что Англия нарушила соглашение и, следовательно, он может поступить так же. Затем он отправил депешу королеве-матери, в которой заявил, что англичане плетут интриги вокруг свадьбы Кобурга, призвал не оставлять без внимания злобные нападки Пальмерстона на испанское правительство и советовал, во избежание трудностей, заручиться поддержкой Франции, отдав Изабеллу за герцога Кадисского, а Фернанду за Монпасье. Обеспокоенная и взбешенная королева-мать легко поддалась на уговоры. Оставалось лишь одно препятствие: Изабелла даже на дух не переносила своего кузена. Но и это вскоре устроилось. Во дворце организовали неофициальный ужин, во время которого молодую девушку уговорили согласиться со всеми предложениями. Вскоре после этого, в один и тот же день, состоялись обе свадьбы.

Эта новость как взрыв бомбы подействовала на английское правительство, которое с яростью и унижением увидело, что коварный король совершенно их перехитрил. Виктория была вне себя. Мало того что Луи Филипп поклялся ей лично, так он еще и завоевал ее сердце, подарив принцу Уэльскому коробку солдатиков и прислав принцессе крови прекрасную парижскую куклу, которая умела закрывать и открывать глаза. А теперь обида переросла в явное оскорбление. Французская королева прислала ей официальное письмо, в котором совершенно спокойно объявляла о свадьбе ее сына Монпасье как о самом заурядном семейном событии, на котором, она уверена, Виктория пожелает присутствовать. Но английская королева не собиралась откладывать свою месть. Не прошло и восемнадцати месяцев, как монархия Луи Филиппа, непопулярная и смертельно ослабленная потерей английской поддержки, канула в Лету, а сам он вместе с семьей, как нищий беженец, бросился в ноги Виктории.

В этом деле и королева, и принц слишком увлеклись проступком Луи Филиппа, чтобы тратить свой гнев на Пальмерстона; да и, в сущности, позиция Пальмерстона практически совпадала с их собственной. Впрочем, случай был уникален именно этим. По всем остальным международным проблемам — а их в те годы было много, и весьма серьезных, — мнения царственной четы и министра иностранных дел в корне расходились. К примеру, между ними состоялась острая дискуссия о Португалии, где враждующие партии были готовы перегрызть друг другу глотки. Королевские симпатии были, естественно, на стороне королевы и ее кобургского мужа, тогда как Пальмерстон поддерживал прогрессивные силы страны. Впрочем, до 1848 года положение не представляло особой опасности. В эту революционною эпоху, когда короны одна за другой скатывались с царственных голов, Альберт и Виктория с ужасом обнаружили, что внешняя политика Англии — в Германии, в Швейцарии, в Австрии, в Италии, в Сицилии — неуклонно проводится в поддержку мятежников. Сложилась именно такая ситуация, в которой Пальмерстон чувствовал себя как рыба в воде. Здесь были и опасности, и возбуждение, и необходимость принятия решений, и возможность действовать. Последователю Каннинга [26] , относившемуся к иностранным монархам с презрением и ненавистью истинного английского джентльмена, вид восставшего народа и узурпаторов, с позором изгоняемых из обесчещенных ими дворцов, доставлял неописуемое удовольствие; так что он ни на секунду не усомнился, на какой стороне в этой великой битве должна выступать Англия. И это вовсе не значило, что в нем была хоть малейшая примесь философского радикализма; в нем вообще не было никаких философских примесей; просто он, как и всегда, был непоследователен — консерватор дома и либерал за его пределами. Ирландцев обязательно надо поставить на место; вы спросите, $акое ему до этого дело? Все очень просто — любой порядочный человек, прочтя отчет о политических тюрьмах Неаполя, не может удержаться от гнева. Он не желал войны, но видел, что и без войны мудрое и уверенное применение английской силы может значительно помочь европейским либералам. Эта игра была очень трудна и опасна, но он вступил в нее с радостной готовностью. И тут, к его крайнему неудовольствию, эти самые… из Осборна, начинают ему мешать и отвлекать его на каждом шагу. Он прекрасно понимал, в чем тут дело; противодействие было мастерским и регулярным, и одна королева, конечно же, с этим бы не справилась; во главе операции стоял принц. Это было крайне неприятно, но Пальмерстон торопился и не мог ждать; если принц и дальше будет вмешиваться, его придется оттолкнуть.

Альберт был очень сердит. Ему совершенно не нравились ни политика Пальмерстона, ни его методы. Он не был сторонником абсолютизма, но считал, что действия Пальмерстона направлены на подмену европейского абсолютизма фракционной анархией и яростью толпы — что было ничуть не лучше, а возможно, и значительно хуже. Опасность этой революционной заразы была очень велика; даже в Англии уже свирепствовал чартизм — зловещее движение, которое в любой момент могло отбросить конституцию и опрокинуть монархию. А когдд в доме такие неприятности, о какой поддержке зарубежного беззакония может идти речь. Особый интерес он, естественно, питал к Германии. Его инстинкты, привязанности и предубеждения неизбежно были немецкими; Стокмар тоже был глубоко вовлечен в немецкую политику; к тому же он имел множество родственников среди правящих фамилий Германии, которые еженедельно слали ему длинные взволнованные письма из самого центра революционной кутерьмы. Всесторонне рассмотрев варианты будущего развития Германии, он, под чутким руководством Стокмара, пришел к выводу, что все, кто искренне любит Германию, должны стремиться к ее воссоединению под суверенитетом Пруссии. Ситуация была чрезвычайно запутанна, и совершенно невозможно было предсказать, что принесет следующий день; и при всем при этом он с ужасом наблюдал, что Пальмерстон не понимает и не стремится понять всех тонкостей этой важной проблемы, а просто прет напролом, вслепую нанося удары, как казалось принцу, без всякой системы и даже без причин — разве что из совершенно необоснованного недоверия к Прусскому государству.

Но его несогласие с тонкостями политики Пальмерстона на самом деле проистекало из коренных различий их характеров. В глазах Альберта Пальмерстон был грубым, безрассудным эгоистом, чьи надменность и невежество неизбежно приведут страну к безумию и разрухе. Ничто не было ему более антипатичным, чем разум, которому столь странным образом недоставало терпения, сосредоточенности, принципиальности и привычки к логическим рассуждениям. Для него было совершенно несвойственным думать второпях, внезапно принимать поспешные решения и подчиняться необъяснимым инстинктам. Все должно делаться размеренно и продуманно; в первую очередь надо надежно укрепить все подходы к занятой позиции; при этом он должен прийти к правильному решению в результате четкой последовательности разумных шагов. В сложных вопросах — а разве бывают, если уж на то пошло, простые вопросы? — лучше всего изложить свои мысли на бумаге, и, сколь бы утомительным это ни было, именно так Альберт и поступал. Кстати, найти разумное объяснение уже свершившемуся событию подчас не менее важно, чем его предсказать; поэтому, что бы ни произошло, принц всегда составлял меморандум. Как-то он изложил на шести больших листах суть конфиденциального разговора с Робертом Пилом, после чего прочел их ему вслух и попросил подписать. Сэр Роберт, никогда не любивший брать на себя ответственность, сильно разволновался, на что принц, осведомленный о необычайной подозрительности англичан, тактично бросил меморандум в пылающий камин. Что же касается Пальмерстона, то он никогда даже не давал повода прочесть ему меморандум, поскольку питал отвращение к дискуссиям и мог совершенно неожиданно, никого не предупреждая, броситься в какую-нибудь сумасшедшую авантюру, которая, вполне вероятно, могла развязать в Европе войну. С осторожностью и болезненной рассудительностью Альберта было непосредственно связано и его стремление к тщательному и всестороннему обсуждению вопроса, желание добраться до самой сути вещей и действовать в соответствии с некоторыми четкими принципами. Под надзором Стокмара он постоянно расширял свой кругозор и учился точно и глубоко анализировать жизненно важные проблемы, как с теоретической, так и с практической точки зрения. Тому, у кого рассуждения вошли в привычку, эмпирическая деятельность Пальмерстона, не знавшего никаких принципов, казалась беспорядочными выходками надоедливого ребенка. Да что вообще знал Пальмерстон об экономике, науке, истории?

Какое ему дело до морали и образования? Задумывался ли он хоть раз над улучшением условий существования рабочего класса и над общим облагораживанием человеческой расы? Ответы на эти вопросы были слишком очевидны; и так же нетрудно представить, сколь легкомысленные комментарии давал сам Пальмерстон. «Ах! Ваше Королевское Величество заняты тонкими схемами и изощренными расчетами! Отлично. А вот лично я совершенно доволен своей утренней работой — я только что убрал эти железные ограды из Грин-парка».

Тем не менее этот невыносимый человек предпочитал избегать комментариев и, молча улыбаясь, следовал своей дорогой. Процесс «отталкивания в сторону» начался очень скоро. Важные депеши министерства иностранных дел стали поступать королеве либо слишком поздно, так что не было времени на их исправление, либо вообще к ней не попадали; или, если они все-таки попадали вовремя, причем некоторые их пункты вызывали возражение и королева предлагала их изменить, они, тем не менее, отсылались в первоначальном виде. Жаловалась королева, жаловался принц, жаловались вместе. Безрезультатно. Пальмерстон был сама невинность: не могу понять, как это вообще могло случиться; обязательно задам клеркам трепку; пожелания Ее Величества непременно будут учтены, такого никогда больше не повторится. Но вскоре все повторялось, и королевские протесты множились. Виктория, боевой запал которой неудержимо нарастал, вкладывала в свой протест отсутствующую у Альберта личную ярость. Разве лорд Пальмерстон забыл, что она королева Англии? Как она может допустить, чтобы депеши, составленные от ее имени, отправлялись за границу без ее одобрения и даже без ее ведома? Что может быть более унизительным в ее положении, чем получать негодующие письма от коронованных особ, которым эти депеши были адресованы, — письма, на которые она не знает даже как ответить, потому что полностью согласна с выраженным в них недовольством? Тогда она лично обратилась к премьер-министру. «Никакие увещевания не оказывают на лорда Пальмерстона ни малейшего воздействия», — сказала она. «Лорд Пальмерстон, — сказала в другой раз, — как всегда заявил, что у него не хватило времени представить черновики королеве перед их отсылкой». Она вызвала к себе лорда Джона и выразила ему свое недовольство, а затем, по совету Альберта, изложила все в меморандуме: «Мне кажется, лорд Пальмерстон ставит под удар честь Англии своим предвзятым и односторонним взглядом на проблемы. Его послания всегда пропитаны желчью и несут большой вред, с чем лорд Джон полностью согласился и из-за чего я часто бываю в большом расстройстве». Затем она обратилась к дяде. «Состояние Германии ужасно, — написала она в подробном и безысходном обзоре европейской ситуации, — становится даже неудобно за эту некогда мирную и счастливую державу. Я уверена, там еще остались добрые люди, но они позволяют использовать себя самым отвратительным и постыдным образом. Во Франции кризис уже не за горами. И как отвратительно мы выглядим на фоне этих катаклизмов! Это совершенно аморально, держать за горло Ирландию, готовую в любой момент отбросить всякую лояльность, и при этом принуждать Австрию отказаться от ее законных владений. Что мы можем ответить, если нас начнут беспокоить Канада, Мальта и т. д.? Мне за это несказанно больно». Но какое дело до всего этого лорду Пальмерстону?

Положение лорда Джона становилась все более неприятным. Он не одобрял отношения своего коллеги к королеве. Когда он попросил его быть поаккуратнее, тот ответил, что всего лишь за год через министерство иностранных дел проходит 28000 депеш, и если каждую из них показывать королеве, то задержка была бы весьма нешуточной, и что, согласно его опыту, трата времени и неприятности, связанные с представлением черновиков на дотошное рассмотрение принца Альберта, просто неприемлемы для столь перегруженного работой министра, и что задержка важных решений из-за этой волокиты уже имела весьма неприятные дипломатические последствия. Возможно, эти извинения возымели бы больший эффект, если бы лорд Джон сам не страдал от подобного пренебрежения. Ведь Пальмерстон зачастую не показывал важные депеши даже ему. Министр иностранных дел практически превращался в независимую силу, которая действовала по своей собственной инициативе и управляла политикой Англии на свой страх и риск. Однажды, в 1847 году, он уже был на грани того, чтобы разорвать дипломатические отношения с Францией, не посоветовавшись ни с Кабинетом, ни с премьер-министром. И такие инциденты происходили сплошь и рядом. Когда об отношениях Пальмерстона с премьер-министром стало известно принцу, он понял, что такой возможности упускать нельзя. Если бы ему только удалось довести конфликт между ними до крайней степени и если бы ему только удалось заручиться поддержкой лорда Джона, то подавление и смещение лорда Пальмерстона стало бы почти неизбежным. Он занялся этим делом со всей присущей ему настойчивостью. И он, и королева начали оказывать постоянное давление на премьер-министра. Они писали, они убеждали, они погружались в зловещее молчание. Они пришли к выводу, что было бы удобно выразить свое недовольство лорду Кларендону, видному члену Кабинета, который мог бы выступить посредником. Они пригласили его отобедать во дворце, и сразу же после обеда «королева, — как описывал он позже, — не сдержалась и с крайней горечью и возмущением отозвалась о поведении Пальмерстона, о том, какое воздействие оказывает оно на весь мир, и о своих собственных чувствах по этому поводу». Не успела она закончить, как эстафету подхватил принц, с меньшим возбуждением, но не менее настойчиво. Лорд Кларендон обнаружил себя в крайне неудобном положении; ему не нравилась политика Пальмерстона, но он был его коллегой, и не одобрил позиции своих царственных хозяев. По его мнению, они «ошибочно полагают, что делами страны должны управлять придворные, а не министры», и он думает, что они «впали в странное заблуждение, считая министерство иностранных дел своей вотчиной и полагая, что могут контролировать, а то и диктовать, иностранную политику Англии». Поэтому он в чрезвычайно вежливых выражениях дал понять, что им ни в малейшей степени не следует рассчитывать на его содействие. Но лорда Джона и не нужно было подталкивать. Атакуемый монархом, игнорируемый министром иностранных дел, он влачил весьма жалкое существование. А с возникновением этого отвратительного Шлезвиг-Гольштейнского конфликта — наиболее сложного за всю дипломатическую историю Европы — он фактически оказался между двумя жерновами, и его положение стало просто невыносимым. Любой ценой готов он был убрать Пальмерстона из министерства иностранных дел. Так-то оно так, но захочет ли уходить сам Пальмерстон?