Война близилась к концу. Более всего королева с принцем опасались преждевременного перемирия. Когда лорд Абердин пожелал открыть переговоры, Альберт атаковал его «гневным» письмом, а Виктория выехала верхом осматривать войска. Но, наконец, Севастополь пал. Новость достигла Балморала поздно ночью, и «через несколько минут Альберт и все джентльмены выскочили кто в чем был из замка. За ними последовали слуги, и постепенно собрались все крестьяне, охотники и рабочие. Разожгли костер, начали играть на трубах и стреляли в воздух. Примерно через три четверти часа Альберт вернулся и рассказал, что сцена была бурной и до крайней степени волнующей. Люди пили виски, произнося тосты во славу английского оружия, и были в великом экстазе». На следующее утро «великий экстаз», по всей вероятности, сменился иными чувствами; но, во всяком случае, война закончилась — хотя ее конец, похоже, так же трудно объяснить, как и начало. Пути Господни по-прежнему оставались неисповедимыми.

Неожиданным последствием войны оказалась полная перемена отношений между царственной четой и Пальмерстоном. Борьба с Россией сплотила принца с министром, и так уж вышло, что когда у Виктории возникла необходимость обратиться к своему старому врагу с предложением сформировать правительство, она сделала это без особого отвращения. Пост премьер-министра тоже подействовал на Пальмерстона отрезвляюще; он стал менее нетерпелив и категоричен; внимательно стал относиться к предложениям Короны и, к тому же, был искренне потрясен способностями и познаниями принца. Трения, несомненно, иногда случались, ведь королева с принцем основное внимание по-прежнему уделяли внешней политике, а по окончании войны их взгляды снова пришли в антагонизм со взглядами премьер-министра. Особенно это относилось к Италии. Альберт, хотя теоретически и поддерживал конституционное правительство, не доверял Кавуру, страшился Гарибальди и опасался, что Англию втянут в войну с Австрией. Пальмерстон, напротив, приветствовал итальянскую независимость, но он не состоял больше в министерстве иностранных дел, и поток королевского недовольства изливался теперь на лорда Джона Рассела. За несколько лет ситуация удивительно изменилась. На этот раз подчиненная и неблагодарная роль досталась лорду Джону, и теперь в борьбе с Короной премьер-министр не противодействовал, а поддерживал министра иностранных дел. Тем не менее, борьба была горячей, и политика, в результате которой поддержка Англии стала одним из решающих факторов в окончательном объединении Италии, проводилась на фоне яростного сопротивления Двора.

Отношение принца к другим горячим точкам Европы также сильно отличалось от пальмерстоновского. Принц страстно желал объединения Германии под началом конституционной и добродетельной Пруссии. Пальмерстон не видел в этом ничего особенного, но германская политика не слишком его интересовала, и поэтому он с готовностью согласился с предложениями принца и королевы — породнить королевские дома Англии и Пруссии, выдав принцессу крови замуж за наследного принца Пруссии. В соответствии с этим решением, когда принцессе не было еще и пятнадцати, принц, двадцатичетырехлетний юноша, нанес визит в Балморал, и состоялась помолвка. Двумя годами позже, в 1857 году, отпраздновали свадьбу. Правда, в последний момент дело чуть было не сорвалось. В Пруссии заявили, что по традиции принцы королевской крови должны сочетаться браком в Берлине и что они не видят никаких оснований считать настоящий случай исключением. Когда эти высказывания достигли ушей Виктории, она онемела от возмущения. В записке, слишком эмоциональной даже для Ее Величества, она проинструктировала министра иностранных дел заявить прусскому послу, чтобы он «не рассматривал возможность положительного решения этого вопроса… Королева никогда на это не пойдет, как по государственным, так и по личным соображениям, и предположение, что наследному принцу Пруссии зазорно приехать в Англию, чтобы жениться на принцессе крови Великобритании, по меньшей мере абсурдно… Какими бы ни были традиции прусских принцев, им не каждый день выпадает жениться на старшей дочери королевы Англии. Так что вопрос следует считать решенным и закрытым». Так и вышло, и венчание состоялось в церкви Святого Джеймса. По этому поводу состоялось великое празднование — иллюминация, торжественные концерты, огромные толпы и всеобщее ликование. В Виндзоре, в зале Ватерлоо, в честь жениха и невесты был дан роскошный банкет, о котором Виктория записала в дневнике: «Все отнеслись к Вики по-дружески тепло и были полны вселенского энтузиазма, наиболее забавный пример которого продемонстрировал герцог Буклеческий, оказавшись в самой гуще толпы среди самого отребья». Ее чувства с каждым днем разгорались все сильнее, и, когда пришла пора молодой паре уезжать, она почти что сломалась — но не совсем. «Бедная дорогая девочка! — записала она впоследствии. — Я обняла ее, благословила и не знала даже, что сказать. Я целовала Фрица и снова и снова сжимала ему руку. Он не мог вымолвить ни слова, и в глазах его стояли слезы. Потом я обняла их обоих уже в дверях кареты, Альберт сел с ними и с Берти… Грянул оркестр. Я распрощалась с добрыми Перпончерами. Генерал Шрекенштейн был весьма тронут. Я пожала руку ему и доброму декану и потом быстро поднялась в дом».

Альберт был тронут не менее генерала Шрекенштейна. Он лишился любимой дочери, чей пытливый ум уже начал удивительно напоминать его собственный, — обожаемой ученицы, которая через несколько лет могла превратиться в почти равного ему союзника. По злой иронии судьбы у него забрали умную, увлеченную искусствами и науками, проявляющую сильный интерес к меморандумам и симпатизирующую ему дочь и оставили сына, не обладающего ни единым из этих качеств. Принц Уэльский явно пошел не в отца. Молитвы Виктории не были услышаны, и с каждым годом все очевиднее становилось, что Берти был истинным потомком дома Брунсвиков. Но эти проявления врожденных качеств лишь удвоили усилия родителей; возможно, еще не поздно выправить молодой побег, направляя его в нужную сторону постоянным давлением и тщательной подвязкой. Испробовали все. Юношу с группой отборных преподавателей отправили в турне по континенту, но результаты обманули ожидания. По требованию отца он вел дневник, который принц по возвращении проверил. Он оказался потрясающе скудным: какое обилие интереснейших наблюдений можно было поместить под заголовком: «Первый принц Уэльский встречается с Папой Римским!» Но их не было вообще. «Le jeune prince plaisit a tout le monde, — доложил Гизо старый Меттерних, — mais avait l’air embarrasse et tres triste» [31] . Когда ему исполнилось семнадцать, поступил меморандум за подписями королевы и принца, уведомляющий их старшего сына, что теперь он уже вышел из детского возраста и, следовательно, должен быть готов к исполнению обязанностей христианского джентльмена. «Жизнь складывается из обязанностей, — говорилось в меморандуме, — и по должному, пунктуальному и бодрому их исполнению как раз и можно узнать истинного христианина, истинного солдата и истинного джентльмена… Перед вами откроется новая сфера жизни, в которой следует научиться отличать, что надо делать и чего делать не надо, и это потребует от вас куда больших усилий, нежели любой из предметов, изучаемых вами до сих пор». Получив меморандум, Берти расплакался. Одновременно был составлен еще один меморандум с пометкой «секретно: к сведению джентльменов, назначенных для воспитания принца Уэльского». В этом длинном и подробном документе излагались «некоторые принципы», которым должны подчиняться «манеры и поведение» джентльмена «и которые, как думается, могут пойти на пользу принцу Уэльскому». «В обществе, — говорилось далее в этом замечательном документе, — джентльмена отличают следующие качества:

1. Его внешний вид, его поведение и одежда.

2. Характер взаимоотношений с окружающими и обращение с ними.

3. Желание и способность достойно вести себя в беседе или в любом ином занятии, принятом в обществе, в котором он оказался».

Затем на нескольких страницах следовал подробнейший анализ этих пунктов, и заканчивался меморандум следующим призывом к джентльменам: «Если они должным образом осознают ответственность своего положения и учтут все изложенные выше пункты, продемонстрируют собственное благородство, действуя во всех случаях согласно этим принципам и не считая ни один из них слишком малым и несущественным, а, напротив, неуклонно придерживаясь соответствующей линии поведения, они окажут неоценимую услугу молодому принцу и подтвердят правильность выбора, сделанного царственными родителями». Год спустя юного принца послали в Оксфорд и тщательно следили, чтобы он не сталкивался с другими студентами. Да, испробовали все что можно — все… с одним лишь исключением: никто и никогда не позволял Берти развлекаться. Да и к чему это? «Жизнь складывается из обязанностей». Разве может быть в жизни принца Уэльского место развлечениям?

Тот самый год, лишивший Альберта принцессы крови, принес еще одну, и даже более серьезную потерю. Барон нанес в Англию последний визит. Двадцать лет, как он сам сказал в письме к королю Бельгии, он исполнял «тяжелые обязанности старшего друга и доверенного советчика» принца и королевы. Ему было семьдесят; он устал и телом, и душою; пришло время уходить. Барон вернулся домой в Кобург, поменяв раз и навсегда страшные секреты европейской политики на провинциальную болтовню и семейные сплетни. Усевшись в кресле у камина, он предавался воспоминаниям — не о генералах и императорах, а о соседях, родственниках, о давних домашних происшествиях, о пожаре в отцовской библиотеке, о козе, которая взбежала наверх в комнату сестры, сделала два круга вокруг стола и снова сбежала вниз. Его по-прежнему мучили несварение желудка и депрессия; но, оглядываясь на прожитую жизнь, он не ощущал разочарования. Его совесть чиста. «Я работал, пока были силы, — сказал он, — и делал то, в чем никто не может усомниться. Сознание этого и есть моя награда — и никакой другой я не желаю».

Воистину, его «дела» принесли плоды. Его мудрость, терпение, его личный пример совершили ту чудесную метаморфозу, о которой он мечтал. Принц был его творением. Неутомимый труженик, с высочайшим мастерством управляющий судьбами великой нации, — это было его достижение; он смотрел на свою работу, и она ему нравилась. И что, у барона совсем не было сомнений? Неужели ему никогда не приходило в голову, что, может быть, он сделал не слишком мало, а слишком много? Как тонки и опасны порой ловушки, расставленные судьбою для самых предусмотрительных людей! Альберт, казалось, вобрал в себя все, о чем мечтал Стокмар, — добродетель, трудолюбие, настойчивость, разум. И все же — все ли было так уж хорошо? На сердце у него лежал камень.

Ибо, несмотря ни на что, Альберт так и не достиг счастья. Его работа, которую, наконец, он начал страстно желать с почти что нездоровым аппетитом, была лишь утешением, а не лекарством; дракон неудовлетворенности с мрачным наслаждением пожирал результаты его упорных трудов и никак не мог насытиться. Причины его меланхолии были скрыты, таинственны и, вероятно, не поддавались анализу — слишком глубоко коренились они в сокровенных уголках души, куда не мог проникнуть посторонний взор. Свойственные его натуре противоречия делали принца необъяснимо загадочным в глазах хорошо знакомых с ним людей: он был мягок и жесток; он был скромен и насмешлив; он жаждал привязанности, но был холоден. Он был одинок, но не простым одиночеством отшельника, а одиночеством осознанного и не признанного превосходства. Он гордился своей репутацией высокомерного догматика. И все же назвать его просто догматиком было бы ошибкой, ибо последний всегда находит радость во внутреннем удовлетворении, а Альберт был очень от этого далек. Было что-то, чего он хотел, но никогда не мог получить. Чего именно? Какого-то абсолютного и невыразимого сочувствия? Какого-то невероятного, грандиозного успеха? А может, и того и другого сразу? Властвовать и быть понятым! Добиться одним победным ударом и подчинения, и любви — весьма достойная цель! Но с его воображением он слишком ясно видел, насколько слабо реагирует его реальное окружение. Кому тут было его искренне и крепко любить? Кто мог любить его в Англии? И если слабая сила внутреннего совершенства принесла так мало, мог ли он ожидать большего от жесткого применения силы и мастерства? Жуткая земля, на которую он был сослан, мерцала перед ним холодной и неприступной массой. Нельзя сказать, что он не произвел должного впечатления: да, конечно, он завоевал уважение соратников; да, его честность, энергичность и пунктуальность были признаны; да, он пользовался значительным влиянием и был очень важным человеком, Но как далеко, как бесконечно далеко было все это от его честолюбивых целей! Сколь слабыми и беспомощными казались его попытки на фоне невероятного сплочения тупости, глупости, расхлябанности, невежества и неразберихи! Возможно, он и обладал силой и разумом, чтобы добиться хоть небольших сдвигов к лучшему то в одном, то в другом месте — переделать некоторые мелочи, устранить некоторые несообразности, настоять на некоторых очевидных реформах; но сердце ужасного организма оставалось прежним. Англия, непрошибаемая и самодовольная, неуклюже плелась старой разбитой дорогой. Стиснув зубы, он бросился под ноги монстру, но был сметен в сторону. Да! Даже Пальмерстон до сих пор не сдавался — все еще терзал его своей небрежностью, бестолковостью и полной беспринципностью. Это было слишком. Ни природа, ни барон не дали ему жизнерадостности; зерна пессимизма, будучи раз посеянными, бурно взошли на благодатной почве. Он —